ЛюБоль 2

Тогда я даже не думал, что через месяц не смогу себе представить хотя бы один день без нее, а через полгода готов буду убивать любого, кто мне помешает быть с ней, что буду жить нашими встречами и мечтать прикоснуться к её волосам хотя бы кончиками пальцев. Но едва пытался приблизиться – девчонка пятилась к забору, и я останавливался, боялся, что она уйдет. Да, я, б*ядь, боялся, что никогда не увижу её, а это было невозможно. Потому что знал – она мне необходима, как воздух или вода. Чувствовал зависимость, как от наркоты. Героина или кокаина…только тут подсел даже не с дозы, а просто увидел, сука, и я уже там. Уже в каком-то нереальном пекле.

Я не спал ночами, снова и снова пробираясь к реке, следил, как одержимый, за воротами. Я хотел знать, кто она, как зовут, почему живет в Карпатах неподалеку от Огнево…где расположились цыганские поместья. Неподалеку от границы, в глуши. Где кроме церкви, леса и цыганского табора с глухими деревеньками и нет ничего. Никакой цивилизации.

Я хотел приблизиться к ней…Хотел и понимал, что это невозможно, потому что девчонка по ту сторону двух миров, и в любой момент может начаться бойня с гаджо*(так цыгане называют чужаков, не имеющих кровного отношения к ромалам).

С Лебединским, возомнившим себя местным царьком и стремящимся выжить нас из наших домов, потому что неподалеку находятся соляные шахты, а также рядом с ними граничит его лесопилка…которую он хочет расширить, а мы, ромалы, ему мешаем.

Я дал ей имя. Шукар. Красивая. На цыганском. Близко к сахарной на ее языке. У меня дома говорили на двух языках. На нашем родном и на том, что понимала эта красноволосая девчонка.

Она приходила вместе со мной, иногда уже ждала там, а иногда ждал её я и сжимал в ярости кулаки, если ждать приходилось слишком долго, но она всегда приходила. Мы не сказали друг другу ни слова за несколько месяцев, и я даже не знал её имени, но мне было наплевать. Смотрел и понимал, что нахрен не нужны слова – мне бы волос её коснуться, зарыться в них пальцами и в глаза вблизи посмотреть. Утонуть на их глубине с камнем на шее весом в мою непонятную одержимость. Возвращался домой и есть не мог, кусок в горло не лез. На шлюх не смотрел, девок гнал. Иногда драл остервенело, слышал, как орет подо мной, а сам кайфа не получал. Кончал, а перед глазами она, и от понимания, что с ней – никогда, выть волком хотелось. Ни одна на неё не похожа. Ни у одной нет таких волос и таких глаз. Ни у наших, ни у этих…чужих. Нет такой, как моя Шукар. Но моей она никогда не станет. И вражда между нами лежит многовековая. Моей красноволосая и такая чистенькая, белая девочка никогда не станет. Не дадут ей с грязным цыганом. А мои…мои никогда не впустят ее в нашу семью. Разве что в табор. Но она сгинет там от таборной жизни. Да и не пойдет никогда. Кто я, и кто она. Сколько бы золота и денег не было у моего отца, между нами всегда будет адская пропасть.

***

Победа далась нам нелегко. Мы потеряли много людей, но взяли несколько деревень, подмяли под себя и выдавливали последние капли крови из осевших здесь мажоров, которых приволок с собой Макар. Толстозадые и розовощекие упыри не дали своему народу ни гроша. Они лишь отобрали себе земли и поделили между собой. Чем же они отличились от банды голодных цыганец? Но мы чужаки. Мы враги, а они-то свои. Я своими глазами видел, как плевали им под ноги старухи и проклинали их, вознося руки к небесам. Я опасался, что люди поднимут мятежи, начнут устраивать бунты и нападать на моих парней, но они слишком обессилели. У них не осталось даже собственной гордости. Матери приносили к месту казни трупы своих умерших с голода младенцев и выли от ненависти к своим же местным депутатишкам, которые лишь усугубили их страдания. Тогда я понял, что грош цена патриотизму, если государством правят чудовища в человеческом обличии. В тот момент, когда я это осознал, мой нож и мое оружие больше не обрушивались на головы этих людей. Я направил его против олигархов, мажоров, богатых ублюдков. Отнимал дома, вышвыривая на улицу, как поганых псин, и гнал к площади, чтобы там отдать на растерзание обозленной и голодной толпе. Их рвали на части. На куски и ошметки. Самосуд – самый страшный суд. Нет ничего более лютого, чем озверевшая толпа, получившая власть в свои руки, и я дал им эту власть, наблюдая, как они рвут друг друга на части, как орут от боли эти твари, когда женщины выковыривают им ногтями глаза. Обезумевшие с горя матери ужаснее любого солдата и беспощаднее самого бешеного зверя.

Спустя несколько дней я прилюдно казнил на площади Сергея Лебединского. Ему отрубили голову. Только вначале я пропустил его через ад, протянул его через самое грязное дно преисподней, куда не попадал даже я сам в самые проклятые времена. Когда был голодным оборванцем с разрезанным до ушей ртом.

Его драли как последнюю шлюху около месяца. Били и трахали. А я смотрел, как он воет, а потом хрипит под своими палачами. О слабости Сергея к мужикам я знал, еще когда работал на его отца. Перед казнью я полоснул его по лицу ножом, раскроив ему рот от уха до уха. На лбу вырезал приветствие для Лебединского и оставил башку гнить в одном из особняков олигарха. Пусть узнает, что значит терять своих сыновей, пусть знает, как дико мучился он перед смертью. Так же, как я все эти годы вспоминал мучения моей матери или рыдал навзрыд, словно ребенок, когда мой брат рассказывал, как выживал и что с ним сделали эти нелюди. С ребенком! С четырнадцатилетним мальчишкой! Если бы я мог вернуться в прошлое, я бы казнил лично каждого из них, но я лишь мог принести клятву, что он сам отомстит им, а я помогу привести приговоры в исполнение. И мы уже начали – Сергей был первым. Пусть Олег Лебединский знает, я доберусь до каждого, кто ему дорог, и лишу жизни самым изощренным способом.

Мирных жителей мы не трогали. Таков был мой приказ. Такой была просьба моего брата, когда мы приблизились к городу. Мне было плевать – я отдал город ему. Пусть делает в этом мертвом месте все, что хочет. Голодомор и болезни подкосили жителей, оставив лишь обтянутых кожей детей с глазами стариков. Женщин, похожих на древних старух. Знатных богатеньких шлюх заклеймили и сделали рабынями для утех моих людей. Первым делом я вскрыл запасы продовольствия, и Дани вместе со своей подружкой раздавали всем оголодавшим жителям. Позже я узнал, кто такая эта девушка с черными глазами, которая смотрела на меня с суеверным страхом и сжимала руку моего брата, прячась за его спиной. Невеста Олега Лебединского – Лилия.

Это была моя первая стычка с братом. Потому что не сказал мне, кого затащил в свою постель. Я в ярости не просыхал от самого крепкогосамогона, в котопый Сара добавляла острейшее на вкус зелье, от которого меня мучили галлюцинации, но переставало драть бешеной болью внутри. С Дани я не разговаривал больше трех дней. К черту его и его сучку, которую он трахал! Кем мы прокляты, что из тысяч женщин, прекрасных собой, преданных и верных, мы выбрали врагов своих и возжелали с такой силой, что забыли о мести и о том, что сделали с нами их семьи?!

Я разваливался на части. Не спал сутками. Только когда напьюсь до беспамятства, вырубаюсь, чтобы, едва продрав глаза, заливать в себя еще большее количество самогона. Череда блондинистых шлюх, две, три, четыре. Меня не радовала победа. Меня не радовала казнь Сергея. Я изнывал от тоски по своей Шукар. Чем больше проходило времени, тем сильнее становилась моя боль. Словно я кусок мяса без кожного покрова, и каждая мысль о ней – это удар по обнаженным сухожилиям плетью. Агония накатывала хаотичными приступами. Меня накрывало беспрерывной ломкой во всем теле, и я корчился в жутких муках как от физической боли. Тогда я все крушил вокруг себя, раздирал стены, ломая ногти, калечил несчастных шлюх . Пьяный, словно обезумевший дьявол во плоти, я выходил на веранду, шатаясь и разливая из бокалов водку на головы стражников, смеялся как умалишенный, видя ужас на лицах людей и, особенно, на лице Лилии.

Глава 22

Разлепил тяжелые веки, намереваясь сломать шею ублюдку, посмевшему разбудить своего барона таким способом, и встретился с ледяными карими глазами брата. Он отшвырнула в сторону чан и смотрел на меня, уперев руки в бока, широко расставив ноги, затянутые в кожаные штаны.

– Вставай, Алмазов. Давай, поднимай свой зад с постели и пошли поговорим! Хватит играть в молчанки. Мы уже не дети.

– Убирайся! Не о чем нам говорить. Скажи, пусть мне еще водки принесут, и шлюх для меня отбери!

Удар по лицу, и я резко схватил его за горло, приподняв на вытянутой руке.

– Я не твой слуга! Не забывайся! Я твой брат!

«Я твой брат», и пальцы сами разжались. Думал, рухнет на пол, но он пружинисто приземлился на ноги, заставив пьяно вздернуть бровь.

– Ты лживый ублюдок. Мой брат не умел лгать.

– Научился. Жизнь заставила.

Отвернулся от него, отыскивая взглядом бутыль с алкоголем. Нашел и с утробным рычанием тут же схватил, откупоривая пробку зубами и делая несколько жадных глотков прямо из горлышка.

– И что? Да. Я скрыл. Ты думал, я вот так просто отдам ее тебе?

– Я думал, ты будешь со мной честен!

– Я больше не тот Дани. Я не умею доверять, – помедлил, – даже своим.

Не оборачиваясь к нему, пожал плечами.

– Вот и убирайся. Потому что я никогда бы не посмел лгать тебе. Ты не свой. Ты – моя кровь. Ты – это кусок меня. Лгать тебе – это лгать себе.

Подошел ко мне сзади и пнул кулаком в спину.

– Повернись ко мне, Ману, когда я с тобой разговариваю. А ты? Ты был честен со мной? Разве ты рассказал мне о своей красноволосой шл…