Любостай
Шрифт:
– Господи, ну как тут хорошо. Осталась бы жить – и все! – воскликнула Лиза.
– Ну и оставайся, кто мешает.
– Вдвоем бы, одна не смогу…
– Тогда вдвоем оставайся, – припирал Бурнашов, словно хотел добиться особого признания.
– Ну что я могу поделать, если я одна, – просто, искренно сказала Лиза. Эта открытость души позднее еще не раз будет смущать Бурнашова. Простота хуже воровства. Ведь не глупа же, напротив даже, необычность ее суждений подкупает, но откуда эта обескураживающая наивность? – Я одна, ну и что! Я не могу быть с кем-то не по любви. Я хочу любить, а никого вокруг нет. Ну что мне делать, если я такая? – Лиза уронила в подставленные руки голову, словно намеревалась заплакать.
– Потому и одна, что ты попересьна баба, – вместо утешения сказал братан. – Ты все напоперечку, ты хочешь, чтобы по-твоему выходило, вот и живи как костыль.
– Да, я попересьна, я всю жизнь была попересьна. Я злая была, наверное. Я кровищи попортила людям. Я выпила кровищи, нервов поизорвала. Повысушила я злого коренья, многим в шти натолкла, извела со свету. Да, я такая, я ведьма.
Бурнашов невольно залюбовался девушкой. Ох ты, кот-котень, тайно пожурил себя. Берегись, Бурнашов, у пропасти стоишь.
– Вот возьму за котыни тебя и надеру, наволочу попересьну, чтобы людей не изводила, давала жить.
– Ой, за котыни, ой, за котыни надеру! За волосье, что ли? – залилась Лизанька, ей нравилось повторять уже полузабытый родной говор: кровные сердечные слова, впитанные с кровью, уже казались чужими, странными и от того полными забавы, искуса и новых значений. Как бы с чужой стороны прибыла в Русь на излете лет, начисто перезабыв прежнюю жизнь. – А и то котыни, три волосины в шесть рядов. Лысину ладошкой не прикрыть. Оплешивею, Веня, так кто меня, страхолюдину, замуж тогда возьмет?
Лизе вроде бы нравилось издеваться, надсмехаться над собою, но меж тем девушка ревниво наблюдала, с каким чувством откликаются на ее речи путники. Но они лишь смеялись легко, без желчи и неприязни, никто не хотел досадить, никто не укалывал, каждый утык был сказан с легкой душою, и Лиза тоже не обижалась. И то, что она не вставала в позу, тоже облегчало застолье, настраивало на дурашливость. Мужики беспричинно громко хохотали, так, что дребезжали стекла, худо обмазанные пластилином, и Лиза тоже заливалась тонехонько, забыв про недавние слезы. Она была воистину прелестна, и Бурнашов, любуясь, не сводил с девушки взгляда, завидовал тому, неведомому, кто владеет ее сердцем. Лиза же часто, будто случайно, взглядывала на Бурнашова мерцающими прозрачными глазами, и что-то призывное, завлекающее промелькивало в них. Всплеск сполоха, случайная искра, отражение от керосиновой лампешки? Игривая шутка взбалмошного сердца иль девичий кураж? Как ни молода, но, наверное, женщина? А любой женщине всегда хочется игры, пусть и необязательной, только бы польстить себе и утешиться собственной неотразимостью, легким необязательным флиртом, разогревающим кровь. Позвала бы, остался тут с нею навсегда, ей-ей. Что мне терять? Куда стремиться, кто ждет меня в иных краях? Ты так мечтал поселиться на земле, Алексей Бурнашов. Вот и случай в руки. Будешь жить посреди леса, гонять зверя, рубить дрова, моститься ночью на узком скрипучем ложе, обласкивая молодую женщину возле себя долгим прикосновением руки, подтыкивая тряпичной окуткой с боков, чтобы не ознобило супружницу студеной ночью. Ты столько раз ожегся, Бурнашов, и неуж не пошло в науку?
Бурнашов неведомо на кого озлился, поднялся со скамьи и, торопливо одеваясь, пробурчал: «Пожалуй, пойду погуляю». Лиза оставила слова спутника без внимания, словно и не слышала их, но Бурнашов медлил у двери. «Что-то душно. Сердце жмет», – сказала вдруг Лиза и потянулась за фуфайкой. Бурнашов молча вышел, подождал девушку. Трава заиндевела и похрустывала под ногами, на реке плескались хариусы, и на темной воде расходились белые круги. Обволакивающая тишина стояла, Бурнашов почувствовал себя непривычно одиноким под плотным небесным куполом и был необычайно признателен девушке. Ему стало грустно и покойно, вино скоро выветрилось из головы, и каждый ночной звук тревожно отдавался в сердце. Бурнашов чувствовал себя снова молодым, ему хотелось любить и быть любимым. Вся внешняя, такая суетливая жизнь стерлась, будто и не было ее, страсти, которыми еще вчера жил Бурнашов, показались никчемными, и со всей остротой представилось Алексею Федоровичу, что все пропало на свете, отлетело в неведомый мир, кроме этого черного половодья лесов, вскриков канюка и резкого семужьего всплеска на перекате. И вдруг дрожь, неумолимая, мелкая, высыпала на спине, ознобило грудь, и к стыду своему Бурнашов понял, что колотит его от юношеского полузабытого возбуждения. Он торопясь ступил в лодку, положил на борта разделочную доску. Лиза примостилась возле, она была как в полусне. Сказала с хрипотцою, заглатывая слова, будто боялась расплакаться:
– Вы думаете, я болтушка? Я обычно нема как рыба.
– Нет, вы прекрасны, – задушевно откликнулся Бурнашов. Он говорил полуотвернувшись, боясь выдать неумолимую телесную дрожь. – Почему вы одна? – спросил он неискренне, сам себя презирая за предчувствие, которым жил последние полчаса, за то, что он, в сущности, холоден душою и никогда более не полюбит никого. – В ваши годы пора бы иметь дюжину детей, а вы мешкаете. Страна нуждается в героических матерях.
– Я и хочу их иметь, да не удается. Но я не хочу жить с нелюбимым. Страшно жить с таким, только чтобы детей наплодить! Я хочу жить с любимым. Я любви так хочу. Но что я могу поделать, если такая невезучая. Я неуверена в себе, я совсем нерешительная, и это меня губит. У меня был один мальчик, очень похож на вас. Он так же все время улыбался и был такой ласковый. Рыжие усики, так любил целоваться, нежный такой. Он говорил: скажи лишь «да», и я твой навсегда. А я любила другого, мы должны были расписаться… Он и после приезжал, а я уж все, выгорело во мне. Как пепел. И пожалела тогда, что ласковому отказала. Он так нежно целовал. Вы думаете, наверное, что я ветреная?
– Да нет, – Бурнашов пожал плечами, снова повергнутый ее простотой. – Я так не думаю.
– Пошто у меня не так, как у всех? Сначала все ладно, а после наперекосяк. Из меня бы вышла, наверное,
прекрасная любовница. Я так думаю порой. Может, любовницами рождаются, тогда и нечего семью сочинять, правда?– Ты брось ерундить, Лизавета! – нарочито грубо оборвал Бурнашов. Беспомощный какой-то и жалкий, стыдясь своего непослушного тела, он вдруг робко подхватил Лизину острую ладошку и поцеловал твердые ледяные персты. Все текло, как в старинных, давно читанных романах. Если люди слеплены так похоже, что нового я могу написать при своем крошечном даре? – подумал Бурнашов. Тело его дрожало, а душа была трезва, взгляд холоден и цепок. Он подмечал каждую мелочь, и собственная рассудочность была противна Бурнашову. Девушка вскинула огромные, залитые тьмой глаза, в них было детское, допрашивающее и вместе с тем суровое. Как солжешь пред этим взглядом? Сразу язва на лице выльется, и всякий прохожий увидит, что ты мечен любостаем. Каждая жилка дрожала от грустной любви, но Бурнашов не мог освободиться от соглядатая, что жил в нем и преследовал неотступно. Ему казалось, что он вымаливает каплю чувства у Лизы как подачку, и собственная униженность лишь растравливала самолюбие. – Не смотрите же на меня, как прокурор! – вскричал Бурнашов. – Не судите меня, что вы меня судите? Я, может быть, сам себе противен. Я стар, жалок и одинок. Я на двадцать лет старше вас. Я почти прожил вечность, от меня пахнет могилой.
– И это вы серьезно? Вы такой человек, вы не обманываете меня? Вы видите во мне что-то особенное? Вы что-то разглядели во мне? А знаете, я обыкновенная клуша, серая курочка. Вы во мне скоро разочаруетесь. Вот скажите, что вы во мне нашли? – повторяла скороговоркою, как в бреду.
Суматошливые слова были горячи, обнаженны в своей простоте, но Бурнашов едва слушал, голова его пылала, он целовал тонкие ледяные персты, похожие на ивовые заголенные прутья, по которым уже не струится жизнь. Ему так хотелось уверить, обнадежить Лизу, что он порядочный человек, не скотина и приступает с самыми чистыми намерениями. Он и не помышлял ничего далее поцелуя, ему это скорые ласки казались даром небесным, так неожиданно свалившимся на голову. Потому Бурнашов торопливо обласкивал девушку, пока она не опомнилась. Вязаная шапочка сползла на глаза, и он тычком сдвинул ее назад, потом не сдержался, содрал с головы и кинул в ноги на дно лодки.
– Вы не шутите так. Ой не шутите, Алексей Федорович. Господь не простит вас, если вы играете со мною. Только не обманите меня, прошу вас. Неужели вам так хочется целовать меня? – обморочно шептала Лиза, уже плохо видимая в темени. Ее лицо, смутно белея, то отплывало куда-то, то вновь приступало вплотную, и тогда в испуганно-счастливых глазах промелькивали голубоватые сполохи.
– Да-да-да…
Его дрожь передалась и Лизе, в глазах ее испуг скоро менялся надеждой и радостью, она готова была заплакать. Лиза вдруг положила ладошку на голову Бурнашова и стала едва слышно перебирать скатавшиеся волосы. И от того, что волосы были так неряшливы, а их касаются девичьи пальцы, Бурнашову стало стыдно.
– Вы можете даже взять меня в жены? – ошеломляюще просто спросила Лиза и замерла. – Скажите, такую, как я, вы можете взять в жены?
– Да, могу. Я к вам испытываю огромную симпатию. Если хотите знать.
– И вы мне понравились сразу. В вас есть что-то очень хорошее. Мне кажется, вы необыкновенный. И не смейте спорить, Алеша. Слышите? – Лиза вновь отстранилась, измерила Бурнашова испытывающим взглядом. Больше всего она боялась насмешки.
Бурнашов осторожно притянул девушку и поцеловал, она не отстранилась, не отпрянула, но только вспыхнула вся, будто к сухой бересте поднесли спичку. Лиза была в легонькой фуфайчонке нараспашку, и твердые назревшие груди обожгли Бурнашова. Он еще плотнее охватил ее всю, привлек уже властно, грубовато, будто намерился причинить боль, чтобы девушка застонала иль вскрикнула, и тогда странная призрачная ночь обретет реальность.
– Как хорошо тут, – шептала Лиза куда-то за ухо. – Мне хочется теперь жить, и даже верится, что люди созданы не зря. Я было анафеме их предала, но отсюда они видятся иными. Мне их жалко. – Она еще что-то говорила убаюкивающе, а упругие холодные губы меж тем бегали по лицу Бурнашова, как ласковые крохотные зверьки, ее настуженный нос щекотно тыкался в бороду, во всей этой игре было столько чистого, полузабытого из давней юношеской поры, что Бурнашов невольно опьянел и забылся.
Он сам не понял, как случилось, но предательская рука его скользнула под просторный свитер и нашла вольные крохотные груди, не крупнее яблока. Лиза не воспротивилась, ее руки замкнулись на шее Бурнашова, и холодным разумом вдруг понял он, что девушка потерялась, она хочет большего, она распалена и плохо соображает, что творит. Он больно сгорстал ее доверчивую грудь, сам уже раздраженный и обиженный, будто его обманули в чем-то и надсмеялись. В груди стало так каменно и немо, и вместо счастья и благодарности за внезапную близость Бурнашов услышал холод и отчуждение. Ему вдруг представились иные женщины, которых он знавал ранее, они отдавались с легкостью и так же без мук пропадали: и вот снова ничего необыкновенного, все до тоски и отвращения похоже и однообразно. Он легонько отстранился и неожиданно для себя зевнул. Лиза, наверное, услышала подозрительный вздох и спросила испуганно, с недоверием: «Вы зеваете?» – «Да нет, нос что-то чешется». Но Лиза уже почуяла пропасть, тельце ее, тонкое, девичье, с ручейком ложбинки на спине, отстранилось, уплыло, стало враждебным и чужим. И она сказала с вызовом: «Зачем вы, Алексей Федорович, играете? Вам нравится играть с людьми и забавляться. Вы так любите грубо копаться в людях, будто товар перебираете. А я не такая. Вы поверили, что я любовницей могу? Господи, как я на вас завтра взгляну? Как встречусь с вами взглядом? Мне так стыдно. И это все! Ну зачем? – Лиза не умела сказать коротко, слова она нагнетала, словно не доверяла первой, случайно вспыхнувшей мысли. – Вы, конечно, не наглый, вы не такой, как все, но я-то вам зачем? Игрушка, забава, шаркунец, чтоб потрясти. Звону-то, звону…»