Любовь фрау Клейст

— Три, два, один…

Вместе с криками «ура», взорвавшимися на экране, муж вдруг оттолкнул Алексея так сильно, что тот пошатнулся.

— Кому я сказал!

Алексей посмотрел на Полину, которая все еще стояла с закрытыми глазами, и, опустив руки на светло-песочные плечи актера, вдруг вмял его в стену. В ответ муж ударил его по лицу.

— Кончайте, — устало сказала Полина и оторвалась от стены. — Алеша, останься. А ты — пошел вон.

— А я «пошел вон»? — удивился актер. — Да что с тобой, детка? Поганок наелась? А ты — пошел вон. У нас Новый год. Сам не видишь?

Размахивая полупустыми рукавами, актер бросил Алексея и, с обезьяньей ловкостью вскочив на стол, рванул на себя переливающуюся люстру. Люстра сорвалась с потолка, посыпалась вся голубыми огнями. Актер тут же спрыгнул, распахнул окно и с криком победы швырнул ее вниз. Внизу завизжали, потом засмеялись.

В комнате стало почти темно, мерцала в углу новогодняя елка. Полина, побледневшая до самых корней своих темных волос, молча распахнула перед мужем дверь и, закусив нижнюю губу, застыла на пороге.

— Твой выбор, — сказал бывший муж. — Будешь плакать.

После его ухода они несколько минут сидели молча, не глядя друг на друга.

— Умойся, — попросила она тихо. — Там чистое все. Полотенце, салфетки. Умойся, и сядем за стол.

Алексей покорно пошел в ванную, смыл с себя кровь, приложил к заплывшему глазу смоченное в холодной воде полотенце, вернулся к столу.

— Прости, — она всхлипнула. — Черт ненормальный!

— Ты что, его любишь? — спросил он, с трудом ворочая распухшим, соленым от крови языком.

— Любила ужасно.

— Сейчас тоже любишь?

— Сейчас не люблю. А ты уже хочешь уйти?

— А зачем я останусь?

Она ничего не ответила на это, встала, пошла в другую комнату, а он остался и сидел за столом со своим заплывшим глазом и ноющей скулой, согнувшись над нетронутой тарелкой, до тех пор, пока не услышал ее сильный голос:

— Иди! Ты чего там сидишь?

Через два месяца Полина сказала ему, что ждет ребенка.

11 января Вера Ольшанская — Даше Симоновой

Не писала тебе неделю, совсем нет сил. В голове одно: добраться до кровати и провалиться.

Сегодня утром я пришла в Склиф около девяти. Гришу только что увезли на томографию, за которую я, кстати сказать, заплатила отдельно: на весь Склиф всего два томографа. Вышла в коридор, смотрю на улицу: снег с дождем, слякоть, во всех окнах горит свет. Проходит медсестра и говорит мне на ходу:

— Вы посидите в палате, тут сейчас убираться будут.

Я вернулась в палату (теперь он лежит в отдельной), закрыла дверь, прилегла на его кровать и провалилась. Слышу какие-то звуки. Открываю глаза: стоит какая-то беременная в белом платке на плечах. Я решила, что она перепутала комнаты.

— Вы Вера?

И я тут же все поняла. Что именно я сделала, не помню, но ее лицо оказалось совсем близко от моего, и я закричала так, что из коридора прибежала нянька. Что закричала, тоже не помню.

— Да вы не орите, — сказала мне нянька. — Больница же все-таки вам, не театр!

Я изо всех сил смотрела на эту беременную, но ничего, кроме белого платка, не видела. Она повернулась и пошла. И я пошла за ней, хотя мне нужно было остаться там, где я была. Но я себя не помнила.

В конце концов, получилось просто глупо: она уходила, а я ее зачем-то догоняла. Остановились мы обе тогда, когда нам навстречу выкатили из-за угла каталку со старухой, у которой были такие длинные седые волосы, что они почти касались пола, а глаза закрыты, как у мертвой. Каталка перегородила нам дорогу. Потом старуху увезли, и передо мной снова вырос этот живот, прикрытый белым платком.

— Зачем вы сюда пришли? — спросила я. — У вас что, совсем нет совести?

— При чем же здесь совесть? — сказала она.

Я задохнулась. Я чувствовала одно: вот мы наконец встретились с ней, и мне нужно что-то сделать, сказать ей что-то или оттолкнуть ее обеими руками, но у меня шумело в висках, перед глазами все прыгало, и я видела только, как другая нянька, которая мыла коридор, повисла на своей швабре и наблюдает за нами.

— Пойдемте к лифту, — сказала я.

Мы остановились у окна.

— Зачем вы явились?

— Я? — сказала она и положила руку на свой живот. — Если он останется инвалидом, то вы не думайте, что у вас сейчас есть перед ним какие-то обязательства…

Кожу на моей голове закололо и стянуло к затылку.

— А у кого они есть? У вас?

Она ничего не ответила.

У нее круглое курносое лицо, напоминает боттичеллиевских дев. Грише всегда нравились курносые блондинки с длинными кудрями.

— Вы думаете, — спросила я, — что он здесь, в Москве, с вами останется?

Она опять промолчала.

— Или вы, может быть, надеетесь, что вы у него одна такая?

Я это говорила! Сейчас вспоминаю и корчусь стыдом.

Она продолжала молчать и смотрела в сторону.

— Вам, может быть, никто не объяснял, что такое семья? — сказала я наконец.

Она покраснела так сильно, что лоб ее весь покрылся потом, и, не сказав мне ни слова, вызвала лифт.

Я побежала обратно в палату. Мне ужасно хотелось смеяться, меня разрывало от хохота, и когда, не добежав до палаты, я завернула в уборную, заперлась и начала хохотать, меня сразу вырвало, и все прекратилось.

Гришу привезли через полчаса, он был очень вялым, хотел спать. Я напоила его чаем, впихнула в него две ложки творога, потом пришла сестра, сделала укол, он заснул, и я уехала.

Добралась до Луизы, легла и заснула. Как будет, так будет.

* * *

Пока профессор Трубецкой смотрел свои сны, профессор Янкелевич, сидя в просторном кабинете загородного вермонтского дома, заканчивал статью о фамилиях в романе Достоевского «Идиот». И хотя на словах он считал, что спасение человечества возможно и заключено в искусстве, душа его знала, что самое трудное — это полюбить именно человека, каким бы прекрасным он ни показался.