Любовь и бунт. Дневник 1910 года
Шрифт:
Л. Н. Толстой в записи М. П. Новикова.
«Я 30 лет нес этот крест и все терпел. Конечно, если бы я еще в молодости хоть раз покричал, затопал бы на жену, она наверное бы тоже покорилась, как покоряются ваши жены, но я по своей слабости не выносил ее слез и истерик. Когда они начинались, я думал, что я виноват тут один, что я не вправе заставлять собою страдать человека, который меня любит, и всегда уступал. Мы прожили любовно 50 лет, свыклись, жена мне никогда не изменяла. Я не мог для своего личного удовольствия причинить ей боль. А когда у нас выросли дети и перестали в нас нуждаться, я звал ее в простую жизнь, но она больше всякого греха боялась опрощения, и, заметьте, боялась не душою, а инстинктом». Остановившись на минуту передохнуть, Лев Николаевич, подумавши, снова продолжал: «Я для себя одного не ушел и нес крест. Меня здесь расценивают на рубли, говорили, что я разоряю семью. Правда, – произнес он, чуть не плача, – обо мне, как о человеке, любовно заботились, чтобы не простыл мой обед, чтобы была чиста блуза, вот эти штаны (показал он на колени), но для моей духовной жизни, кроме Саши, никому не было дела. Только Саша, – произнес он нежно, – меня понимает и не бросит одного. Я не мог видеться со своими друзьями, которых здесь не любят, в особенности Чертковым. Вы знаете Владимира Григорьевича? – спросил он меня. – Он все свое состояние и жизнь тратит на распространение
А. Л. Толстая . Из воспоминаний.
21 октября к отцу пришли трое крестьян: Михаил Новиков, с которым отец и раньше видался и переписывался, – умный, развитой человек, разделявший взгляды отца, – и двое местных крестьян. Уже давно я не видела отца в таком веселом настроении. Когда я пришла к отцу за письмами, он, встретив меня в столовой, увел меня в кабинет, из кабинета повел в спальню. «Пойдем, пойдем, – говорил он, лукаво улыбаясь, – я тебе большой секрет скажу, большой секрет». Я шла за ним, и мне, глядя на него, тоже было весело. В кабинете отец остановился и сказал: «А знаешь ли ты, что я придумал. Я немножко рассказал Новикову о нашем положении и о том, как мне тяжело здесь. Я уеду к нему. Там меня уж не найдут. А Новиков мне рассказал, как у его брата была жена-алкоголичка, так вот, если уж очень начнет безобразничать, брат походит ее по спине, она и лучше. Помогает. – И отец добродушно засмеялся. – Вот поди, какие на свете бывают противоречия».
Я рассказала отцу, как один раз Иван-кучер вез Ольгу, она спросила его, что делается в Ясной. Он ответил, что плохо, а потом обернулся к ней и сказал: «А что, ваше сиятельство, у нас по-деревенски: если баба задурит, муж ее вожжами, – шелковая сделается».
Отец стал еще больше смеяться. «Да-да, вот поди ты, какие бывают…» – «Да это, по-моему, и не противоречие, – перебила я его, – а только у них вожжи настоящие, веревочные, а у нас должны быть вожжи нравственные». – «Да, да. А я, должно быть, все-таки уеду», – повторил он.Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Нечего записывать плохого. Плохо. Одно запишу, как меня радует и как мне слишком мила и дорога Саша.
21 октября
Сегодня увидала в газете «Искры» мой и Льва Н – а портрет в наш последний свадебный день. Пусть более ста тысяч человек посмотрят на нас вместе, держащихся рука об руку, как прожили всю жизнь. Сегодня долго разговаривала с Сашей. Она не знает совсем жизни и людей и потому многое, многое не понимает. Весь свет для нее сошелся клином в Телятинках, где ее любимый хозяйственный уголок и где рядом тупоумная, скучная атмосфера Чертковых.
Продолжаю читать брошюры Льва Ник – а для нового издания, и скучны они своим однообразием. Я горячо сочувствую отрицанию войны и всякого насилия, казней и убийств. Но я не понимаю отрицания правительств. Потребность у людей в руководителях, хозяевах, правителях так велика, что без них немыслимо никакое человеческое устройство. Весь вопрос в том, что хозяин должен быть мудр, справедлив и самоотвержен для блага подчиненных.
Лев Ник. жалуется на небольшую боль в печени и, верно, оттого вял и грустен. А может быть, грустен и оттого, что не видает Черткова; хотя сегодня даже Саша говорила, что отца ее не огорчает нисколько, что он не видит этого господина, а что его огорчает моя ненависть к этому человеку и несвобода его действий, так как мне возможность их свиданья причиняет такие страдания. Каждый день думаю: «Ну, слава Богу, еще день прошел, и Лев Ник. к Черткову не поехал».
Усердно молюсь о том, чтобы Бог изъял из сердца моего мужа это пристрастие и обратил его ко мне, жене его.
Приехал громогласный, но приятный Дунаев. Погода ужасная: 2–4 градуса мороза, вихрь, снег, крупа ледяная бьет в окна, и тоскливо очень. Приехала еще Надя Иванова. Писала в типографию.
Л. Н. Толстой в беседе с крестьянином М. П. Новиковым за неделю до ухода из Ясной Поляны.
– …Я ведь от вас никогда не скрывал, что я в этом доме киплю, как в аду, и всегда думал и желал уйти куда-нибудь в лес, в сторожку или на деревню к бобылю, где мы помогали бы друг другу, но Бог не давал мне сил порвать с семьей, моя слабость, может быть, грех, но я для своего личного удовольствия не мог заставить страдать других, хотя бы и семейных…
– Но ведь чтобы видеться с друзьями, – сказал я, – вам и не надо было бросать семьи, ведь это же на время…
– В том-то и беда, – перебил он меня, – что здесь и моим временем хотели располагать по-своему.
– Вы мне простите, – после минутной паузы с горечью сказал он, – я разболтался вам, но мне так хотелось, чтобы вы поняли меня душой и не думали обо мне дурно. Еще два слова, я вам сказал, что я теперь свободен, и вы поверьте, что я не шучу, мы наверное скоро увидимся. У вас, у вас, в вашей хате, – добавил он поспешно, заметивши мое недоумение. – Я и впрямь отошел от семьи, только душою, без приговора, как у вас, – пошутил он. – Для себя одного я этого не делал, не мог сделать, а теперь вижу, что и для семейных будет лучше, меньше будет из-за меня спору, греха.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Очень тяжело несу свое испытание. Слова Новикова: «Походил кнутом, много лучше стала» и Ивана: «В нашем быту возжами» – все вспоминаются, и недоволен собой. Ночью думал об отъезде. Саша много говорила с ней, а я с трудом удерживаю недоброе чувство.
22 октября
Опять не спала, мучилась и о дневниках в банке и примеривалась мысленно к возможности возобновления отношений Льва Ник. с Чертковым; и как ни стараюсь – не могу примириться с этой мыслью.
И вот, проповедуя любовь ко всем людям, Л. Н. создал себе самого близкого человека, иначе говоря кумира; этим оскорбил и изранил всю меня, все мое сердце, и примириться с свиданиями с этим самым близким человеком я совершенно не в состоянии. Теперь хоть этой непосредственной близости посредством свиданий быть не может, а духовная – она неосязаема и долго не может быть поддерживаема с таким дураком. Когда еще он за границей печатал сочинения Л. Н., то был предлог общения, а теперь не на чем держаться этому духовному общению.
Говорила с Дунаевым; то же непонимание, предложение уехать за границу, и одно, с чем я со всеми согласна, – это с советом помнить года и близость смерти Л. Н. и делать ему все возможные уступки и поблажки. Но если моя уступка будет ценою моей жизни или в меньшей мере моего отъезда из моего дома – будет ли это Льву Ник – у легче, чем не видать Черткова?
Я еще не могу ручаться за себя, я не знаю, как я отнесусь к этому, но я чувствую, что вынести близости Л. Н. с Чертковым я уже не могу, не могу никак и никогда.
Пришли Булгаков
и еще какой-то юноша, тоже из несчастных, попавших в сеть Черткова. Еще здесь Надя Иванова. Читала корректуру, мало работала, плохо мне вообще, и физически и морально. Лев Ник. сегодня бодрее, ел с аппетитом, погулял по саду и как будто отдохнул. Играл в шахматы с этим юношей, игравшим плохо, и потому Льву H-у весело не было с ним играть и его два раза обыграть. На дворе оттепель и гололедка, и езда ни на чем невозможна.Д. П. Маковицкий . Дневниковая запись.
Софья Андреевна сегодня два часа говорила с Дунаевым, представлялась ему страдалицей и прикидывалась сумасшедшей; говорила так искусно бестолково, что Дунаев поверил ей, что она сумасшедшая. От этого напряженного разговора привела себя в возбужденное состояние, а потом и вечером без удержу перебивала беседу и, очень вероятно, ночью и завтра будет тревожить Л. Н., как прошлый раз после такого же разговора и самовозбуждения с Долгоруковым.
Она говорила Дунаеву, что, если Л. Н. увидится с Чертковым, она себя убьет. Софья Андреевна еще говорила, что от Л. Н. больше никогда ни на день не уедет, потому что он без нее может умереть. Дунаев ей на это: «Скорее может случиться, что при вас от вас умрет». – «Пусть умрет!» – ответила Софья Андреевна.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Ничего враждебного нет с ее стороны, но мне тяжело это притворство с обеих сторон. От Черткова письмо ко мне, письмо Досеву и заявление. Все очень хорошо, но неприятно нарушение тайны дневника. Дунаев хорошо говорил. Ужасно, что он рассказывал с ее слов ему и Марии Николаевне.
Л. Н. Толстой . Из письма В. Г. Черткову. Про письмо Досеву, как вы верно угадали, мне было тяжело, неловко. Так уж я, видно, умру под тем и дразнящим и стыдящим меня недоразумением некоторых людей о значении моей деятельности. Но дорого мне то духовное общение ваше с той лучшей маленькой частью меня, которую вы одну видите и которая получает несвойственное ей значение без знания всей остальной большой гадкой части меня. Спасибо и за то, что вы признаете существование ее. Такое знание и прощение дороже всего для твердого дружеского общения.
23 октября
Не имея близости Черткова, Лев Никол. как будто стал ближе со мной. Начал иногда со мной разговаривать, и сегодня мне были две радости – радости внимания к моему существованию моего прежнего, милого Левочки. Когда рано утром уезжала Надя Иванова и начались ходьба и движение, Левочка думал, что это я хожу, и обеспокоился обо мне, что мне и сказал. А то днем он ел очень вкусную грушу и принес и мне, поделился со мной.
Надолго ли так тихо, хорошо и спокойно, как сегодня? Ездил он с Душаном Петровичем верхом в Засеку, где солдаты гоняли лисицу; утром, как всегда, занимался. Это последнее время он все писал и все был недоволен. О социализме начато, и о самоубийстве, и о безумии. Не знаю, над чем он работал сегодня утром. Вечером же напряженно разбирал копеечные книжечки для раздачи и подразделял их на лучшие, средние и худшие; кроме того, какие для более интеллигентных и для менее грамотных.
Ходила я с собачками Маркизом и Белкой в Заказ, по следам лошадей, где проехали Лев Ник. и доктор. Скучно осенью! Я не люблю. Прогулка меня скорей расстроила: все мои idées fixes всплывали и мучили меня.
Оттепель, нет дорог, серо, ветрено.
Много занималась чтением для издания. Плохи глаза, утомляюсь скоро, и мучает нецензурность последних произведений Льва Николаевича.
Д. П. Маковицкий . Дневниковая запись от 26 октября 1910 г.
Софья Андреевна сегодня читала статью Л. Н. «Пора понять». Решила исключить ее целиком, как и «Исследование и перевод четырех Евангелий» и много другого из 20-томного Полного собрания сочинений. Прочее же как цензурует! Пропускает слово «Синод», своевольно изменяет. Разумеется, не обозначая мест, пропущенных ею.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Все так же тяжело обоюдное притворство, стараюсь быть прост, но не выходит. Мысль о Новикове не покидает. Когда я поехал верхом, С. А. пошла следить за мной, не поехал ли я к Черткову. Совестно даже в дневнике признаться в своей глупости. Со вчерашнего дня начал делать гимнастику – помолодеть, дурак, хочет – и повалил на себя шкаф и напрасно измучился. То-то, дурак 82-летний.
Л. Н. Толстой . Дневник.
Письмо к Досеву для меня больше всего программа, от исполнения которой я так далек еще. Одни мои разговоры с Новиковым показывают это. Смягчающее вину – это печень. Да, надо, чтоб и печень не только слушалась, но служила. Je m’entends [87] . Записать.
1) Я потерял память всего, почти всего прошедшего, всех моих писаний, всего того, что привело меня к тому сознанию, в каком живу теперь. Никогда думать не мог прежде о том состоянии ежеминутного памятования своего духовного «я» и его требований, в котором живу теперь почти всегда. И это состояние я испытываю без усилий. Оно становится привычным. Сейчас после гулянья зашел к Семену поговорить об его здоровье и был доволен собой, как медный грош, и потом, пройдя мимо Алексея, на его здоровканье почти не ответил. И сейчас же заметил и осудил себя. Вот это-то радостно. И этого не могло бы быть, если бы я жил в прошедшем, хотя бы сознавал, помнил прошедшее. Не мог бы я так, как теперь, жить большей частью безвременной жизнью в настоящем, как живу теперь. Как же не радоваться потере памяти? Все, что я в прошедшем выработал (хотя бы моя внутренняя работа в писаниях), всем этим я живу, пользуюсь, но самую работу – не помню. Удивительно. А между тем думаю, что эта радостная перемена у всех стариков: жизнь вся сосредотачивается в настоящем. Как хорошо!
Приехал милый Булгаков. Читал реферат, и тщеславие уже ковыряет его. Письмо доброе от священника, отвечал ему. Немного подвинулся в статье «О социализме», за которую опять взялся. Ездил верхом. Весь вечер читал копеечные книжечки, разбирая их по сортам. Написал утром Гале письмецо. От Гусева письмо его о Достоевском, как раз то же, что я чувствую.24 октября
Приехала барышня Н. А. Альмединген, редакторша детских журналов; приехал Гастев, живущий на Кавказе, давнишний толстовец, пришел Булгаков. Мне жаль нашего вчерашнего уединения, не так я чувствую Льва Николаевича. Он утром ошибкой окликнул проходившую Наталью Алексеевну, сначала сказав «Софья Андреевна», а потом «Соня». Она мне это рассказала, а я и рада, что он хоть как-нибудь относится ко мне. Ездил верхом с Булгаковым слишком долго по такой ужасной, ледяной дороге, приехал усталый в пять часов. Но вечером был бодр, много говорил о книгах, о слишком однообразном направлении изданий «Посредника». Гастев очень интересно рассказывал о бывшем любимце Льва Никол – а, сектанте (1881 г.) В. К. Сютаеве, и Льву Николаевичу приятно было слушать эти рассказы.
Ходила гулять с этой барышней, и вдруг на горке перед купальней видим верховых. Это был Лев Никол. с Булгаковым, и я очень обрадовалась, увидав Л. Н., так как думала о нем, о том, вернулся ли он домой без меня и не случилось ли что по этой скользкой дороге.
К вечеру дождь проливной и тепло. О Черткове сегодня ничего не слыхала, а каждое утро, до отъезда Л. Н. на его обычную прогулку, со страхом и ужасом жду, что он туда поедет, не могу заниматься, волнуюсь и успокаиваюсь только тогда, когда вижу, что он направляется в другую сторону, и тогда уже на весь день хорошо и спокойно. Разговоров о Черткове тоже у нас не бывает, и все тихо, хорошо и спокойно. Господи! Надолго ли? Спаси нас Бог!!