Любовь и доблесть

Водка действительно была хороша: исключительной очистки, с мягким зерновым ароматом. Оба выпили ее махом, закусили орешками.

– Вот это – по-нашему. Друзья... Вся беда, что и друзья мои состарились.

Странно: люди спешат за модой, следят за одеждой и совершенно забывают о собственном теле, а оно – ветшает, расползается, как лохмотья... Но дело даже не в этом. – Бутурлин глубокомысленно замолчал. – Они состарились душами.

Переженили детей, материально устроены и – словно на пенсию вышли: живут и счастливы. Они где-то есть, но их нет рядом, А рядом те, кого принято называть «свои».

Все свои.

Все друг другу – чужие.

Перед временем, про запас

Сочетаем лживые жизни,

Вспоминаем лучистость глаз...

И – уходим раннею ранью,

Уезжаем ночью степной,

Не желая верить раскаянью

Птицы ветрено-разъездной.

Наудачу удача сложится,

И удача уйдет непрошено.

На любовь два сердца умножатся,

Вспоминая два счастья – ложные.

Стихотворение Петра Катериничева «Все свои».

Друзья состарились, других – нет. А я мотаюсь, мотаюсь... Зачем?

– Дела?

– Бросьте, Олег, какие дела! Все дела мы выдумываем себе сами. Как, в конечном счете, и жизнь. А когда летишь вот так вот, а под тобой десять тысяч метров пустого пространства, приходит невнятная мысль: а что, если... И самое грустное, что пропадешь, и от тебя не останется н и ч е г о. И был ли ты в этой жизни айсберг или пустышка – уже никто не узнает. Ты пропадешь со всеми неотсиявшими рассветами и закатами, с мыслями о смерти и бессмертии, с памятью о первой любви и горечью любви несостоявшейся... И все люди, которых ты встречал, и все места, что посетил, и все красоты, моря, все выстроенные воздушные замки – все погибнет вместе с тобой... Вот что страшно.

Бутурлин замолчал и загрустил. Именно загрустил, а не затосковал: тоска опасна, грусть – жизнеутверждающа, даже если она кажется безнадежной.

– Хотите, угадаю вашу профессию? – спросил он вдруг.

– Попробуйте. – Данилов растянул губы в «европейской» улыбке.

– Вы, дорогой Олег, профессиональный... искатель приключений. – Бутурлин задумался на мгновение, устремив взгляд куда-то внутрь себя, усмехнулся:

– Впрочем, испытания, случающиеся с другими, люди чаще всего называют приключениями. Нет, не приключения вам нужны. Удача. Счастье. Вот сидите вы здесь в необмятом костюмчике из дорогого бутика, в лице – печаль, а жалеть вас что-то не хочется, потому что чувствуется в вас что-то стоящее, настоящее, как раньше говаривали, уж простите за рутинный штамп, стержень. И еще – надежда!

«Все будет замечательно, потому что я так хочу!» Я открою вам немудреную жизненную тайну, а заодно и формулу счастья. Хотите? – Бутурлин смотрел на Данилова заговорщицки.

– Валяйте.

– Случай – дурной или счастливый – сам находит того, кто его ищет.

Глава 60

– "Все будет замечательно, потому что я так хочу", – повторил Бутурлин грустно. – Так и было бы со всеми нами, если бы не женщины.

– Женщины – помеха счастью?

– И притом – его непременное условие! Женщины... Если бы их не было, разве мы были бы способны хоть на что-то? А впрочем... Когда-то у меня была жена – прелестная, умная, очаровательная... Женщина, каких сейчас не бывает... Но в том-то и штука, что женщины такие, каковыми их создала природа: их страшит рутина семьи почти так же, как одиночество, вот они и мечутся между надежным мужем и необязательным адюльтером... Но дело даже и не в этом. Жаль, что с потерянной любовью мы теряем и частичку себя. – Бутурлин помрачнел, какое-то время сидел молча, потом выговорил:

– А сейчас я скажу вам крамолу, но вы подумаете и оцените истинность этой мысли.

– Может быть.

– Тома написаны о женском непостоянстве и странностях поведения; вариации на эту тему различны, от примитивного: «Все бабы – дуры» до сакраментального:

«Чего хочет женщина – того хочет Бог». И все это неверно. А верно другое.

Женщины на самом деле исключительно, последовательно, целенаправленно л о г и ч н ы! И все их поступки продиктованы здравым смыслом, лишь слегка припудренным эмоциями! Пока мужчина ищет Бога, стремится постичь непостижимое и объять необъятное, женщина давно с «этим старичком» на равных; ей не важна непостижимость Сущего, ей куда интереснее решить, как это можно использовать!

Мужская логика ущербна. Мужчины честолюбивы и амбициозны, их влечет величие и видимость бессмертия, они то воспаряют душой к звездам, то падают в бездну отчаяния... Такова наша природная суть: искать новые миры и новые земли, пережигая себя в пламени страстей. У женщины – другое предназначение: сохранять. А если и искать, то лишь мужчину, что захватит для нее как можно больше материальных благостей... Согласны?

– Не во всем.

– Хотите пример? Извольте. Женщина может достичь чего-то в ремеслах для избранных, называемых искусствами, лишь тогда, когда отрешится от собственно женской природы. Так и было: добровольное отрешение гордячки Марины Цветаевой привело ее в петлю, вынужденное отрешение изумительной Анны Ахматовой – в одиночество. И как бы это ни было жестоко, в их творчестве людей волнует тот самый излом, рана, душевное смятение, та неземная жуть бездны, у первой – нервная, у второй – спокойная, но у обеих – мучительная и оттого чарующая нас, устроенных и самоуспокоенных... Не так? Ведь и тревога, и страх, и одиночество – все это боли души.

Данилов лишь пожал плечами. Бутурлин налил себе водки, выпил махом, скривил губы в язвительной усмешке: над жизнью или над самим собой? Произнес:

– Любую женщину – будь она самой незаурядной личностью или простушкой – лучше любить на расстоянии. Тогда ты можешь ее возвысить до любого пьедестала... Хотя... – Бутурлин помрачнел. – Есть в этом что-то от трусости.

Вернее – от страха жить. Ну да: все мы в той или иной степени боимся жить в этом мире: он жесток, скуп, расчетлив и до омерзения скучен. Мир, что внутри нас, нам милее и дороже. Вот только...

Если его не выпустить наружу, он способен спалить целиком, без остатка.

Бутурлин снова налил водки и снова выпил один. Спросил:

– Вы догадались о моей профессии?

– Нет.

– Я словоблуд, – произнес он, чуть помедлив и улыбнувшись с искренней давней печалью. – Профессиональный манипулятор нестойкими душами... Когда-то считался писателем, у меня даже вышло несколько книг... А! – Он махнул в сердцах рукой. – Дрянь были книги, мусор. Мне думалось тогда: нужно сначала пробиться, а вот потом... Этого «потом» у меня не оказалось. Страна плавно перешла от перестройки к перестрелке, а жить я привык вполне пристойно, в материальном-то смысле. Быстренько огляделся и попал как цыпа в бульон: не только не голодно, а наваристо! Занялся рекламой поперву, а там и организацией предвыборных, благо страждущих послужить народу как репок – сажать не пересажать! И тоже все думалось: потом, потом, потом... Вот квартиру... Вот дочку устрою... Вот сам малость отдохну... И шпорить вроде время пытался, успевать... Ведь успех – это когда ты успел! К раздаче, к корыту, к корме, к власти, к славе. Я не успел ничего. А время сжималось, сжималось, как шагреневая кожа... Знаете, что самое страшное? Дни стали короткие. Совсем. Не успел проснуться, словом перекинуться – отлетать пора. Сны и те стали серые, как сырой мартовский подлесок.

Бутурлин охмелел вдруг. Подбородок его стал тяжел, уголки губ скривились вниз, лицо закаменело, а в глазах заклубилась та самая мутная тоска, что так страшит людей своей безысходностью. И заговорил он теперь тихо, почти шепотом, словно выдыхал остатки души:

– Вам известно, Данилов, что такое честолюбие? Нет, не то, что зудит мелким бесом и до крови царапает душонку коготками зависти... Я имею в виду честолюбие настоящее, «быть или не быть», жену ревновать к Казанове, говорить о музыке с Моцартом, спорить с Шекспиром по поводу удачи или неудачи строки! И вот представьте: мысли, видения сжимают вас тесным кольцом, а вокруг – сутолока «трудовых будней»: сделать, найти, договориться, пробить, устроить... И жизнь – вязнет в невнятных разговорах и разговорчиках, и все вокруг – какие-то «полу-», и сам ты даже не «полумилорд, полуподлец», а так, шушера, полуделяга, и жизнь твоя не жизнь – черно-вичок, какого не жалко и выбросить! А честолюбие душит – нет, не жаждой неутоленного тщеславия, – тонной тоской несвершенного!