Любовь и фантастика (сборник)

Свекровь ее сушила травы на зиму; однажды, помогая ей вязать и раз– вешивать по углам травяные пучки, Вирлена почувствовала вдруг знакомый, терпкий и горький запах.

«Что с тобой?» – спросила свекровь.

Вирлена молчала, прислонившись к стене и белая, как стена – только сейчас поняла она, что за тоска грызет ее душу.

Долго-долго думала она, и много бессонных ночей провела рядом с посапывающим Кирияшиком; уж и родичи встревожились – щеки ее ввалились, плечи опустились, вся она исхудала, как щепка – уж не больна ли?

И, когда упал первый глубокий снег, Вирлена осознала, что в душе ее совсем не осталось радости – одна огромная потеря, одна тянущая боль и тоска по безвозвратно ушедшему.

И вот мутным, снежным зимним утром Вирлена тихонько встала и отп– равилась… за озеро, туда, где на опушке леса жил колдун.

Полгода не виделись они; полгода Вирлена старалась все забыть. Те– перь нехоженая тропинка завалена была сугробами, и Вирлена увязала в них по колено, и ветер хлестал ей в лицо.

Колдун был дома – отворачивал лопатой снег от крыльца.

– Ого, – сказал он, обернувшись, – редкие гости… Но ты мне не нужна – стало быть, я тебе нужен?

Вирлена остановилась перед ним, ни жива ни мертва. Снегом присыпа– ны были его черные спутанные волосы, и так же выдавался на лице крючко– ватый нос, и так же горели угли-глаза. Вирлене показалось, что в мороз– ном воздухе чуть слышно повеяло травами.

– Я пришла, – сказала Вирлена, – потому что не могу больше жить без вас. Возьмите меня или убейте.

Печально усмехнулся колдун:

– Но разве ты не получила свое счастье? Разве твой муж, которого я вызволил, не любит тебя больше жизни? Разве ты сама не готова была уме– реть, лишь бы вернуть его?

– Да, – сказала Вирлена, – все так. Но горько и тоскливо мне жить на свете, и серо, и пусто, и больше не будет лета – только зима да осень. Плачу я, думая о бедном Кирияшике – но люблю его, как мать, а а не как жена. Не быть нам счастливыми; умоляю, возьмите меня к себе.

Снова усмехнулся колдун, и еще печальнее:

– Разве ты не видишь, что я страшен и уродлив, а твой муж – молод и красив?

– Да, – сказала Вирлена, – но он не может быть таким сильным… и таким нежным, таким ласковым… и таким безжалостным!

Молчал колдун, и глубоко запали его горящие глаза. Снег валил и валил, и все глубже утопала в нем Вирлена.

– Что ж, – сказал наконец колдун. – Твое прозрение запоздало. Ты ушла от меня на рассвете, а я ведь не гнал тебя… Я вернул тебе Кирия– шика, как ты хотела. Сейчас ты хочешь наоборот; кто знает, что тебе вздумается завтра? Нет, уходи, ты не нужна мне!

И он вернулся к своей работе.

И Вирлена пошла назад.

Улегся снег, и вышло солнце, и ярким-ярким был новый день. Вот и околица; треглавая осина стояла голая и чуть поскрипывала на морозе ветвями.

…На своих же косах.

Светало. На месте костра осталась только груда угольев.

– Вот так штука, – пробормотал юноша, – ты будто сам был там и все видел…

Обладатель трубки усмехнулся, по своему обыкновению. Седоусый крякнул, в замешательстве потирая затекшую спину:

– Да… Вот это да уж…

Стоял тот самый предрассветный час, когда ночь уже сбежала, а утро еще не вступило в свои права.

– Вот так штука… – снова протянул юноша, – но какая же из этих историй… Я хотел спросить, как оно было на самом деле?

Конец

Подземный ветер

Я поведу тебя в далекий край…

(«Лесная Песнь»)

Часть первая

* * *

Улия шла по краешку своего района, желтые светляки высотных зданий гасли один за другим, потом снова загорались, приглашая поиграть. Почуяв ее приближение, торопливо подмигивали фонари; Шаплюск, ожидавший на углу большой и малой улиц, задрожал, будто от ветра, и погас на целую секунду.

– Ждал? – она положила руку на холодный бок.

Шаплюск был уязвимее прочих. Его мучили тоска и неясные предчувствия, он торопился излить их Улии, а она выслушивала и никогда не объясняла ему, что его страх перед будущим складывается из колебаний напряжения в сети, невидимого поля вокруг танцующих проводов и силы сырого ветра.

– Все будет хорошо, – она обняла бетонный ствол, прижалась щекой, ощутила на мгновение маету и беспокойство Шаплюска – и приходящее на смену доверие. Улия погладила полусмытое дождями объявление «Сниму ква…», Шаплюск мигнул едва заметно, попросил приходить к нему почаще, Улия пообещала и двинулась дальше, вдоль строя чахлых лип, вдоль большой улицы, здоровой и упругой, с чистым влажным асфальтом, с маяками рекламных щитов на автобусных остановках.

Ночью потоки людвы делались сперва тонкими и прерывистыми, как белая разметка на осевой, а потом и вовсе иссякали, перемещаясь из-под неба в прямоугольники окон. Движение текло по проезжей части свободным, не сбитым в пробки потоком.

Улия остановилась перед Даюванном, который был почти так же чувствителен и развит, как Шаплюск, но куда более оптимистичен. Они приветствовали друг друга сдержанно и даже иронично, Даюванн повел тенью и сообщил, что близится осень. Он не может объяснить, почему так уверен в этом, но потоки воды и потоки в сетях, слои воздуха и перемещения людвы говорят ему, что осень – скоро…

– Ты ошибаешься, – сказала ему Улия.

И Даюванн снова повел тенью, на что Шаплюск никогда бы не решился.

Улия двинулась дальше; по той стороне улицы бесшумно пролетел Переул, редкая людва заметила его и ускорила шаг. Переул вернулся, затормозил, пересек двойную осевую и остановился перед Улией – в трех шагах.

Светофор над его головой нервно запульсировал желтым.

– Покатаемся? – предложил Переул и похлопал по свободному сиденью мотоцикла.

– Дела, – сказала Улия.

– С фонарями целоваться? – спросил Переул.

– Тебе-то что, – сказала Улия.

– Садись, – сказал Переул.