Любовь и фантазия

Автобиография, которая пишется на языке противника, плетется, словно паутина вымысла, по крайней мере до тех пор, пока забвение уносимых потоком слов мертвецов не окажет анестезирующего действия. Надеясь «познать» себя, я всего-навсего укрываюсь другим покрывалом. И каждый раз, желая добиться четкой ясности, я все более растворяюсь в безликой массе своих прабабушек!

Напрашивается странный вывод: я родилась в тысяча восемьсот сорок втором году,как раз тогда, когда капитан Сент — Арно, уничтожив зауйю бени менасеров, моего родного племени, восторгался сгоревшими садами и оливами, «самыми красивыми на африканской земле», — подчеркивал он в письме к брату.

Столетие спустя отблески этого пожарища позволили мне перешагнуть порог гарема; его зарево до сих пор освещает мне путь и дает силы рассказывать. Но прежде чем возвысить свой собственный голос, я вслушиваюсь в предсмертные хрипы и стоны замурованных Дахры, пленников острова Святой Маргариты; это они придают гармонию звукам моего голоса. Они взывают ко мне, поддерживают меня, чтобы в нужный момент мир услышал мою одинокую песнь.

Чужой язык со следами запекшейся крови, подобно тунике Несса, с детских лет опутал меня дар любви моего отца, который каждое утро водил меня за руку в школу. Арабскую девочку в одной из деревушек алжирского сахеля…

Внутренний монолог

С отроческих лет очутившись на воле, за чертою гарема, я брожу как в пустыне. В шумных кафе в Париже или еще где — всюду меня окружают незнакомые люди; часами, забыв обо всем на свете, прислушиваюсь я к чужим голосам, не замечая лиц, ловлю обрывки разговоров, осколки чьей-то жизни, чье-то невнятное бормотанье, звуки и шорохи, всплывающие на поверхность раскаленной магмы людских судеб, судеб тех, кому удалось обмануть бдительность неусыпных стражей, их инквизиторское око.

Лемех моей памяти взрезает пласты, оставшиеся позади, во тьме, а я тем временем с трепетом впитываю в себя солнечные лучи, затерявшись среди женщин, безнаказанно соседствующих с мужчинами… Меня называют изгнанницей. Но все гораздо хуже: меня отторгли, чтобы я отыскала следы свободы и указала путь моим горемычным сестрам. Я-то считала, что устанавливаю связь, а на деле, оказалось, увязаю все в той же трясине, над которой только — только забрезжил свет.

На дне моей непроглядной ночи, там, где разбужены мертвецы, шевелятся французские слова… Слова эти, мне казалось, я сумею поймать, как голубков, несмотря на стаи вьющихся над бойней воронов и злобный вой шакалов, рвущих на части мрачные останки. Слова-горлицы, малиновки, вроде тех, что населяют клетки курильщиков опиума… Долгий тихий плач сеется сквозь решето забвения, навевая сны о светлой любви. Я пишу, и свет зари разгорается.

Мой вымысел и есть та самая автобиография, что вырисовывается, отягченная наследием, которое давит на меня. Сумею ли я устоять?.. Однако родовая легенда прокладывает себе извилистый путь во тьме, в молчании слов невысказанной любви, слов не имеющего письменности родного языка, передающегося из поколения в поколение посредством немой и дикой пантомимы, и в этой тьме находит себе приют воображение, которое сродни уличному нищему…

Шепот моих сестер в заточении вновь набрасывает на меня привычный покров. Но я знаю, где найти силы, чтобы сорвать с себя покрывало; долг повелевает мне прикрыть им незаживающую рану, кровью которой пропитываются слова.

Тзарл-Рит (финал)

«Тзарл-рит» — испускать радостные крики, хлопая себя руками по губам (женщины).

Боссы. Арабо-французский словарь кричать, вопить (женщины, когда у них случается какое-либо несчастье).

Казимирский. Арабо-французский словарь

Полина…

Париж, начало июня 1852 года. Десять женщин, одна из которых вышеупомянутая Полина, разбужены внезапно в тюрьме Сен-Лазар незадолго до рассвета:

— Отбываем, отбываем в Алжир!

Монашки торопят их, чтобы ускорить сборы. Еще не начало светать; в серых коридорах с высокими потолками гулко бряцает оружие.

— Отбываем в Алжир, — снова раздается боязливый голос.

Так название моей страны гудит набатом для этих пленниц. Узлы быстро увязаны, остается сделать отметку в тюремной книге и-марш, вперед, без всяких церемоний… Только одной из них, очень больной, удалось добиться, чтобы ее отвезли.

В предрассветном Париже, по которому идет группа заключенных в сопровождении солдат, смешки запоздалых гуляк оскорбляют тех, кого принимают за уличных девиц. Но вот наконец пристань и Сена. Через несколько часов отплытие в Гавр; оттуда они поплывут дальше, к дикому берегу. Именно туда парижские трибуналы отправляют после государственного переворота 2 декабря неисправимых упрямцев — тех, кто не смирился после поражения революции 1848 года… Сотни мужчин и женщин будут сосланы таким образом…

Среди этого «народа», как говаривали наши сказительницы, находилась и Полина Роллан. Учительница сорока четырех лет, которая «сражалась за свою веру и свои убеждения», помните слова пастушки с гор? Такой же бедной, как Полина, такой же обездоленной и очень гордой…

Полина Роллан высадится возле Орана 23 июня 1852 года. Четыре месяца спустя, 25 октября, она, совсем больная, снова сядет на корабль в Боне, чтобы вернуться во Францию и тут же вскоре умереть.

Все это лето она будет двигаться с запада на восток, перебираясь из города в город, и, конечно, под неусыпным надзором, преследуемая, гонимая…

Ее переводят из крепости Мерс аль-Кебир в Оран, из Орана в Алжир, из Алжира в Бужи, и во всех этих городах она не видит ничего и никого, кроме солдат и своих тюремщиков; оттуда по горным тропам, которые вьются по соседству с непокоренной Кабилией, Полина добирается на осле до Сетифа, где кое-как существует, работая швеей. Через два месяца ее переводят в крепость Константины; наконец она попадает в Бон и там уже получает разрешение вернуться во Францию — о ней, так сказать, позаботились: ну как же, мать троих детей, хотя и считается «опасной смутьянкой».

На корабль она поднимется смертельно больной. В пути она спит на палубе, и ее захлестывают волны разбушевавшегося моря. Высадившись в Марселе, Полина так и не сможет оправиться. Она будет лежать при смерти у друзей в Лионе, когда приедет ее старший сын, увенчанный школьными наградами, она уже не придет в сознание. Алжир она покинула в бреду… Страна наша стала для нее могилой; ее истинные наследницы Шерифа с дерева, Лла Зохра, блуждающая по деревенским пожарищам, хор нынешних безымянных вдов могли бы в ее честь испустить свой древний торжествующий клич, эту звучную, судорожную трель!

В течение четырех месяцев алжирского путешествия Полина написала множество писем своим друзьям по борьбе, родным и близким.

Я познакомилась с этой женщиной по ее переписке, и теперь нас сплели с ней такие прочные узы, замешенные на французской речи, что нам не разомкнуть объятий. Снова и снова я перечитываю ее письма, отправленные из Алжира; одна фраза особенно меня поразила, это, можно сказать, свиток любви, вобравший в себя жизнь Полины.

«В Кабилии, пишет она в июле 1852 года, я видела женщин, похожих на вьючную скотину, и одалисок из гаремов богачей. Вместе с первыми я спала на голой земле, а вместе со вторыми купалась в золоте и шелке…»