Любовь и хлеб

На стойбище население встретило молодую жену без особой радости, несмотря на уважение к Кусимо. На то была своя причина. Кажется, недостатка невест среди девушек-манси не было, и Илка Кусимо мог выбрать среди них достойную себе. Все девушки стойбища умели охотиться, ловить рыбу и ездить на оленях. А русская Валя не умела ни стрелять, ни плавать. Но любовь детей к своей умной учительнице, умевшей рассказывать интересные сказки, объяснять явления природы, научившей их писать и читать, постепенно передалась и взрослым.

Дети читали родителям газеты, писали письма родным, учили взрослых считать до ста и больше, потому что много песцов и белок добывали охотники, и даже мудрый Баракыч сбивался со счета, — и старики соглашались, что учительница делает доброе дело. А научиться плавать, охотиться и ездить на оленях помог Вале Илка. Теперь старики уже почтительно кланялись ей при встрече.

Из-за перегородки медленно, снимая халат, вышла Назарова. Илка взволнованно поднялся ей навстречу.

— Сильно кричит! Звонко, — сказал Илка и, утирая кулаком непрошеные слезы, виновато посмотрел ей в глаза.

Наталья Владимировна положила руку ему на плечо и улыбнулась знакомой доброй улыбкой.

«Утром она сказала «не все ли равно», — что-то сейчас скажет?» — подумал Кусимо и осторожно положил ее руку себе на грудь. Сердце его учащенно билось.

— Родился мальчик!

Илка радостно вскрикнул и заметался по юрте в поисках подарка.

— Тсс! Тише! Тише! — остановила его Назарова и тихо добавила: — Матери нужен полный покой. Никого в юрту не пускать!

— Понимаю, — прошептал Илка и направился закрывать дверь на засов.

Дверь чуть-чуть приоткрылась, и показался сначала седой клин бороды мудрого Баракыча, а потом и он сам.

Приложив палец к губам, пугаясь собственных шагов, он поклонился до земли Наталье Владимировне и ласково обнял ее за плечи.

— Ты наш гость! Будь доброй хозяйкой в нашем доме! — и повернулся к Илке. — Здравствуй, Илка Кусимо! Стойбище спрашивает тебя — какие готовить подарки? Для мальчика или для девочки? — Узкие черные глазки его хитро блеснули.

— Не все ли равно?! — ответил Илка и рассмеялся. — Если хочешь знать, спроси у своего сына!

— Емас! [4] Емас! Хорошо! — понимающие закивал старик и попятился к двери.

В просвете открытых дверей виднелись лица соседей, нетерпеливо ожидающих мудрого посланника.

— Спрошу у моего сына! — ударив себя в грудь, сказал ожидающим Баракыч и удивился поднявшемуся хохоту.

Дергая его за малицу, люди обступили старого охотника со всех сторон и продолжали смеяться.

4

Емас — хорошо.

— Мудрый Баракыч, как же ты не догадался, что родился мальчик! Кусимо не сказал ведь: «Спроси у своей дочери».

— Тсс! — нисколько не смущаясь, погрозил им пальцем Баракыч. — Уходите по домам! Берегите священный покой матери!

Дверь закрылась.

А ребенок продолжал тянуть однообразную радостную песнь «у-а! у-а», не сознавая, что это он, кричащий во всю силу своих легких, явился предметом столь оживленных разговоров. Едва прорезавшимися глазами он смотрел в потолок, смешно взмахивал руками, как бы требуя чьей-то заботы и ласки, и потом внезапно умолк.

— Ну, теперь можно его посмотреть! — строго сказала Наталья Владимировна, разглядывая встревоженное лицо молодого оленевода. — Принимай, Илка, нового гражданина в целости и сохранности! Да, не забудь сказать «здравствуй» матери.

Северный Урал

1952

ВИЖУ — ПОЮ…

1

Неистово шумит ночная метель. В сосновом бору кружатся белые волны снега; ветер, припадая к земле, взлетает к вершинам сосен; трещат ветки, гудят затвердевшие от мороза стволы. На дымящиеся трубы изб, на крыши чемьи [5] навалились снега, рассыпались сугробами у окон и дверей.

5

Чемьи — продовольственные склады

Из темноты к свету, льющемуся из больших окон школы, выскользнула упряжка, ткнулась взбешенными оленьими мордами в ограду и остановилась, присмирев от гневного окрика погонщика. Человек поднялся с длинных нарт, шагнул по снегу и провалился по колено в сугроб.

Навстречу ему, цепляясь за ограду и приседая, спешил высокий парень в шубе. Он обхватил приехавшего руками и подтащил ближе к свету.

— Здравствуй, дедушка Онэмэ!

— Здравствуй, Косев-товарищ.

Олени метнулись в темноту и встали. Звякнули колокольчики.

— Эгей! Не баловаться! — прикрикнул погонщик на вожака и, смахнув снег с нарт, снял беличьи рукавицы. Косев ожидающе посмотрел на толстое с редкой седой бородкой лицо Онэмэ, которое добродушно расплылось в улыбке, обнажившей чистые белые зубы.

— Косев-товарищ! — сказал Онэмэ и развел руками. — Сегодня нет песен. Не привез. Не придумал.

Косев замахал руками.

— Пойдем чай пить! Тебе согреться надо. — И, полуобняв старика, повел его к двери. — Что я тебе покажу, дедушка Онэмэ! Радость… Голос свой хочешь услышать?!

— Голос мой, говоришь?! — усмехнулся Онэмэ. — Я его каждый день слышу. Молчу — слышу, говорю — слышу, пою — слышу. Какой еще голос есть?

— Нет, не то! — похлопал Косев по плечу Онэмэ. — Свой голос — со стороны!

— А-а-а, — недоверчиво протянул погонщик и попятился, нахмурив брови. Услышать свой голос «со стороны» показалось Онэмэ невозможным делом. Он давно перестал верить святым и злым духам — с тех пор, как прогнали со стойбища последнего шамана.

— Дело у меня, Косев-товарищ. Большое дело! Председатель вызвал. Думать будем. Весна скоро. Олени, ай-ай, на новые пастбища пойдут!

Косев уже открыл дверь, и они пошли по коридору, мягко ступая по ковровой дорожке. Онэмэ расправил плечи: так было тепло в большой избе. Привычка сжиматься от холода появилась совсем недавно — ему шел уже шестидесятый год.

На чисто выбеленных стенах висели цветные географические карты, большие и малые.

«Как картинки», — подумал Онэмэ.