Любовь и картошка

Как ты думаешь, танцевали тогда парубки вприсядку? Или поэт это придумал?

— Наверное, танцевали. В минуты отдыха. Не все же время они работали на помещичьей земле.

— Наверное, иногда танцевали,— подтвердил инопланетянин.— Такими увидел помещик Алексей Толстой этих людей и эту бедную землю. А Тарас Шевченко в тех же сороковых годах прошлого века об этих же самых местах, об этих же людях написал так:

Он глянь,— у тім раї, що ти покидаєш, Латану свитину з каліки знімають, З шкурою знімають, бо нічим обуть Княжат недорослих; а он розпинають Вдову за подушне, а сина кують, Єдиного сина, єдину дитину, Єдину надію в військо оддають! Бо його, бач, трохи! а онде під тином Опухла дитина, голоднеє мре, А мати пшеницю на панщині жне.

— Я знаю,— сказал Сережа.— Мы эти стихи Шевченко проходили в школе.

— «Проходили»! — передразнил Сережу инопланетянин.— Их нельзя «проходить». С ними нужно оставаться. С ними нужно жить. Это самая высокая поэзия. Потому что Тарас Шевченко видел большую народную Правду, а Алексей Толстой свою собственную маленькую правдочку.

Вон взгляни,— в том раю, что ты оставляешь, Залатанный сермяк с калеки снимают, С кожей снимают, потому что не во что обуть Малолетних княжат; а вон распинают Вдову за подушный налог, а сына заковывают, Единственного сына, единственного ребенка, Единственную надежду в солдаты отдают! Их, видишь, мало! А вон под забором Опухший ребенок голодный умирает, А мать пшеницу жнет на помещичьем поле.

Глава пятнадцатая НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

— Атебя, Сережа,— радостно объявила Наташа,— тогда б вообще на свете не было. И пришлось бы мне алгебру списывать совсем у другого мальчика.

— Может, и был бы,— как-то по-новому, оценивающе посмотрела на Сережу Алла Кондратьевна.— Но я б из него совсем другого человека сделала. Он бы у меня Гришины слова, как попугай, не повторял.

— Какой толк в том, что он мои слова повторяет, когда он твои дела делает,— улыбнулся Григорий Иванович и вдруг резко, в упор спросил у Сережи: — Ты картошку в магазин по весу сдавал?

Сережа растерялся. Он понимал, что вопрос этот неспроста, что отцу что-то известно, что, если он скажет «да», это будет неправда и батя не остановится перед тем, чтобы при всех уличить его во лжи, а если он скажет «нет»...

Матвей Петрович увидел, как растерянно потупился Сережа, и поспешил на выручку.

— Он — самосвалом... Что же ее, верейками перевешивать?

— Значит, прямо по накладной,— все так же резко обратился к Сереже Григорий Иванович.— На веру?

— По накладной,— нерешительно подтвердил Сережа.

— Накладные всегда были?

— Всегда.

— По скольку возил? — быстро, не давая Сереже опомниться, спросил Григорий Иванович.

— Когда как,— уклонился от ответа Сережа.

— Что значит — когда как? Сегодня сколько было?

— Ну что ты к нему пристал?..— вмешался дед Матвей. Он видел, что Сережа не выдержит такого напора.— Как ревизионная комиссия.

— Сережа, я у тебя спрашиваю, — требовательно и беспощадно посмотрел на Сережу Григорий Иванович.

— Сегодня...— не сразу ответил Сережа,— сегодня, кажется, две.

— Как это «кажется»? — возмутился Григорий Иванович.— Возил и не знаешь сколько?

— Серега,— удивился председатель,— у тебя машина с верхом была загружена. Я видел. Где там две!

— Так. Понятно. Значит, это в накладной было две,— констатировал Григорий Иванович.— Кто тебе накладную выписывал?

Сережа исподлобья посмотрел на Матвея Петровича и решительно выпалил:

— Сам выписывал.

— Что значит сам? Где ты ее взял?

Сережа и прежде замечал, что достаточно лишь сказать первое слово неправды, а дальше за него, за это слово, цепляются другие, как колесики в часовом механизме, и все это начинает вращаться и оборачиваться, и уже не поймешь, где начало, а где конец.

— В бухгалтерии. В ящике,— ответил Сережа.

— В каком ящике? — опешил Григорий Иванович.

— Вот тебе и Макхью...— протянула Алла Кондратьевна.

— Подожди,— остановил Сережу председатель так, словно Сережа продолжал говорить.— Значит, написал две, а привез три? Ну, а деньги?.. Пополам?..

— Какие деньги? — угрюмо спросил Сережа.

— Ты не строй из себя дурачка,— еще больше обозлился Григорий Иванович.— Щербатиха-то знала про лишнюю картошку?

— Не знала, — растерянно сказал Сережа.

Он окончательно запутался. Он не знал, что отвечать. Сказать «знала» — значило признать, что он был еесоучастником, делил с ней деньги за неучтенную картошку. Сказать «не знала»?.. Чепуха какая-то получается. Как могла она не знать? Щербатиха что, слепая? Не видела, сколько ей привезли?..

— Да что ты мелешь, Серега? — Павел Михайлович заставил себя улыбнуться. Но было видно, что улыбаться ему уже совсем не хотелось.— Опомнись!

— Что все это значит? — негромко, но так, что от ответа нельзя было уклониться, спросил Григорий Иванович.

— Что вы привязались к малому? — снова вмешался дед Матвей.— Взрослые люди!.. Запугали его, запутали. И ты что на себя возводишь? — обратился он к Сереже.— Заступник нашелся!.. Ничего там в накладной не было.

Сам я ее и выписывал. А что, может, Щербатихе из Залесья ворованную картошку возят, так про это люди давно говорят... Только про кого не говорят?..

— Почему же вы мне об этом раньше не сказали? — Было видно, что Алла Кондратьевна возмущена до глубины души.— Как же можно держать такого человека в магазине?

— Ну, это дело такое,— уклончиво ответил Матвей Петрович.— Не пойман — не вор. И опять же дети у нее.

— Там, Гриша, большая сумма? — нерешительно спросила Анна Васильевна.— Может быть, можно внести? — Наташа удивленно посмотрела на мать, и Анна Васильевна так же нерешительно добавила: — Для такого дела, Наташа...

— Для какого дела? — холодно спросил Григорий Иванович.— Чтоб она под суд не пошла? Так это можно проще сделать, Аннушка. Скрыть недостачу. Или излишек, что там у нее?.. Или изъять документы. Или взять на себя ее вину — Сережа уже попробовал.— Слова Григория Ивановича звучали резко и беспощадно.— Я понимаю: тебе жалко Щербатиху. Мне — нет.

Анна Васильевна вдруг удивилась:

— Гриша, почему ты ее называешь Щербатихой? Ты знаешь, как ее зовут?

— Не помню. Какое это имеет значение?

— Надежда Никитична. Дома ты у нее был хоть раз?

— Анна,— вмешался генерал Кузнецов.— Но не в этом же дело...

— Ив этом, — отрезала Анна Васильевна и продолжала: — Жестким ты стал каким-то.

Григорий Иванович хотел возразить, но она его перебила:

— И Виктор тебе об этом говорил.

Сережа стоял в стороне, у поленницы, и слушал Анну Васильевну с чувством стыда, страха, предчувствия беды. Все перепуталось. Анна Васильевна хотела помочь Щербатихе, потому что она добрый человек. Но это теперь ничего не изменит. Его, Сережин, отец все равно до всего докопается, и тогда...