Любовь и магия-2 (сборник)

Она по-прежнему молчала, но взгляд ее изменился. Девушка слушала внимательно. Паоло, приободренный этим, рискнул приблизиться и выбрался из своей гондолы на причал.

– Без сомнения, то, что я хочу сказать – дерзость. – Он без конца перебирал и мял свои пальцы. – И мне, наверное, следовало бы сначала пригласить вас на свидание. Но… я, я все никак не мог решиться на это. Мне кажется, что вы не ходите на свидания с гондольерами, да и вообще, с теми, кто, как я, осмеливается вот так приближаться к вам на улице со всякими глупостями. Сейчас единственное, что меня извиняет, – так это то, что мысли мои совершенно искренни, и я хотел бы пригласить вас не вечером в бар, а днем, когда светло, на обед к нам домой. Вас это ни к чему не обяжет, и я, упаси боже, не буду иметь на вас никаких притязаний. Но я хотел бы, чтобы мои родители убедились, что вы девушка из плоти и крови, просто необыкновенно прекрасная. Я хотел бы, чтобы они разрешили мне снова жить в Венеции и видеть вас, хотя бы издали, потому что… потому что…

Паоло окончательно стушевался и отчаянно покраснел.

И тут она, не торопясь, отодвинулась от стены. Тонкая белая рука потянулась к груди парня. Красавица молча положила длинные пальцы туда, где билось его сердце.

Острый холод пронзил все его существо. Будто холод и мощь морских глубин давили на него, мешая дышать, стучать сердцу, гонять кровь по жилам… Но радость от ее прикосновения пересилила… И сердце, вопреки холоду и страху, застучало, забилось сильнее, затрепетало, кровь бросилась юноше в голову, барабаны застучали, забили в его висках…

«Она коснулась меня!» – мелькнула одна-единственная мысль…

И рука с его груди исчезла. Прекрасная незнакомка рассмеялась, хрипло, горько, будто хотела скорее откашлять какое-то противное зелье.

– Твои родители правы, малыш, – неприятным голосом, так сильно отличавшимся от ее божественного пения, ответила красавица. – Я – твое семейное проклятие. И то, чего так боятся все ваши мужчины, – правда… – она усмехнулась и в упор посмотрела на Паоло, который сидел не шевелясь и, казалось, даже не дышал. – Боишься меня?

Он лишь покачал головой. Будет он жить или нет, уже не имело значения… Он сам пришел к ней, потому что не мог иначе…

Рыжеволосая красавица наклонилась к воде, опустила туда белую руку. На мгновение лучи заходящего солнца окрасили ее кудри алыми огнями. Она вытащила из воды шар – круглую сферу, внутри которой плавал хрупкий белый цветок. Где-то в уголке сознания Паоло отметил, что он уже видел этот цветок во сне…

– Возьми, я разрываю контракт, который заключил со мной твой предок, – произнесла девушка, протягивая сферу гондольеру. – Ты любишь меня на самом деле, твои чувства настоящие, а намерения чисты. Теперь я отомщена, я принесу тебе боль, зато ты и твои дети останетесь жить…

Не успел Паоло что-либо ответить, как она исчезла, лишь круги на воде подсказали ему, что она вернулась домой.

В это мгновение сфера в его руках лопнула, и цветок, только что свежий и благоуханный, превратился в грязное тлетворное месиво. Парень с омерзением стряхнул с рук гнилье. Наклонился, сполоснул руки морской водой. На душе было противно и пусто…

Синьору Марию было не узнать, когда муж, синьор Фантуччи вел ее, поддерживая за плечи, под сводами церкви Святой Марии. Еще недавно живая и цветущая женщина сейчас была согбенной старухой – сумасшедшей и растрепанной. Ее Паоло, ее любимый сын, вернувшись через неделю из поездки в Пизу, пропал. Написал невнятную записку, из которой явствовало, что он полюбил какую-то недоступную и прекрасную незнакомку. Девушка отвергла его, но боль разбитого сердца оказалась непереносимой.

Мать поняла только одно: сын уехал в Венецию, чтобы покончить с собой, бросившись в канал.

Две недели безутешные родители прочесывали вместе с друзьями и коллегами по цеху все воды острова. Но тела своего мальчика так и не нашли.

Синьор Фантуччи слушал похоронную проповедь падре со склоненной головой. А перед глазами у него так и плясали неровные строчки, последние строчки его сына, оставленные ему и деду на прощание.

«Она простила нас, расторгла контракт и отпустила меня, предупредив, что я буду страдать от неразделенной к ней любви. Она говорила, что мои дети и внуки будут свободны от проклятия. Но я не могу, я не хочу без нее. Прости, папа. Наверное, это и есть проклятие. Не ищите меня».

Плечи старого синьора дрогнули, он закрыл глаза рукой.

Поздний летний вечер застал американскую парочку на середине моста через очередной венецианский канал.

– Боже! Сколько же тут этих мостов, – пробормотала Глория.

– Посмотри туда, – одернул ее Билл.

В десятке метров от них медленно плыла гондола. Бирюзовая, как воды лагуны, обитая синим бархатом. На носу в золоченых креслах полулежала прекрасная женщина в белом шелковом платье. Нежнейшая белая кожа, сияющие глаза цвета моря. В руках ее была золотая маска, и волосы горели на солнце, будто рыжее пламя. На корме гондолы с длинным веслом стоял гондольер. Высокий, стройный, темноволосый, в рубахе, расстегнутой на мощной груди. Паоло пел. Его голос, казалось, поднимался к самому небу, вверяя ему нежнейшую из песен. Песню любви…

Никогда бы не подумала (Ольга Сидоренко)

Она никогда бы не подумала, что волынка может звучать так хорошо. И что человек с волынкой может так хорошо смотреться.

Музыкант напоминал озорного эльфа. Невысокий, худой, светлые волосы забраны в хвост. Впечатление усилилось, когда он подмигнул ей со сцены. Мира глазела на него чуть ли не с открытым ртом. Незатейливый рил в его исполнении заставлял ноги плясать, баллады вышибали слезу, он играл так легко и увлеченно, как будто родился и вырос с волынкой в руках.

«Хорош, зараза… – думала Мира, емко охватывая одним словом и исполнение, и симпатичную внешность. – Все-таки в музыке есть магия. Точнее, некоторым удается ее сотворить. Иначе почему одних слушаешь спокойно, а с другими забываешь все на свете…»

На концерт она попала случайно: шла вечером с курсов, увидела афишу, решила развеяться. Не очень представляя себе, что такое средневековый фолк, Мира предусмотрительно начала развеивание с кружки пива, но фолк и без выпивки оправдал все возложенные на него ожидания. Мелодия захватила ее, ритм отбивался уже где-то в сердце, а алкоголь добавил остроты в восприятие прекрасного. Длинная юбка оказалась удивительно к месту, браслеты позвякивали в такт, а светловолосый волынщик смотрел на Миру со сцены и, кажется, играл только для нее. Музыка погружала все дальше в глубь веков. Мирино воображение уже видело не маленький рок-клуб с незатейливым названием «Паб», а средневековый трактир, не сцену, а наспех сбитый дощатый помост, рядом плясали не в джинсах, а в тканых штанах и рубашках, наподобие тех, что были на музыканте.

Волынщик старался, все больше убыстрял ритм, сердце уже не успевало. Мирины ноги сами по себе отбивали такт, тоже все быстрее и быстрее. Музыкант смотрел на нее неотрывно. «Мы сейчас умрем, – подумала Мира. – Этот темп невозможно выдержать, еще немного и…»

Светильники на стенах на миг погасли и загорелись вновь, почему-то более мягким, теплым и тусклым светом. Помещение внезапно наполнилось запахами жареного лука, пива и чего-то смутно знакомого из детства. «Это запах свежескошенного сена, – вспомнила Мира. – Но откуда?» Волынка издала последнюю высокую ноту и замолкла. Вокруг раздались одобряющие крики, свист и бурное хлопанье. Музыкант перевел дыхание и, наконец оторвав глаза от Миры, взглянул на зал. И застыл.

Мира, будто очнувшись, огляделась и почувствовала, что эмоциональный всплеск не прошел даром – она спятила. Знакомого бара вокруг и в помине не было. А был какой-то захудалый трактир, дощатая сцена, свечи и толпа… эээ… крестьян? Мужчины в тканой одежде, женщины в длинных вышитых платьях… «Куда я попала?!»

– Эй, а цыганка здесь что делает? – пробасили над ее головой. Мира с ужасом обнаружила, что на нее смотрят и смотрят неодобрительно.

– Это я, что ли, цыганка? – спросила она возвышающегося над ней громадного бородатого мужика.