Любовь и Рим (По воле рока)

Ливию поразил этот внезапный порыв откровенности и смелости, но она не подала виду и спокойно промолвила:

— Я купила тебя потому, что не хотела, чтобы такая молоденькая девушка попала в руки отвратительного торговца женским телом. — После чего прибавила: — Так ты грамотная, Тарсия? Умеешь читать?

— И писать, госпожа. И мне известен язык моей потерянной родины. Меня научил отец. Он был образованным человеком — всю жизнь обучал господских детей.

Ливия внимательно смотрела на коленопреклоненную рабыню. Не похоже, что эта девушка строптива, как предположила Юлия. Серые глаза Тарсии напоминали серебряные зеркала: они отражали окружающий мир и тщательно скрывали свой, и… было в них что-то еще, какой-то тайный, дарованный богами огонь, который не смогли погасить пережитые невзгоды. Внезапно Ливия вспомнила слова первого покупателя о следах от треххвостки на теле девушки и твердо сказала:

— Ты должна рассказать о себе всю правду, Тарсия, иначе я не смогу тебе доверять.

Рабыня робко прикоснулась лбом к коленям хозяйки.

— Я сделаю все, чтобы заслужить твое доверие, госпожа.

— Хорошо. Тогда садись вон на ту скамью и рассказывай.

Рабыня послушно поднялась на ноги, потом села и начала говорить — сквозь глухую усталость в ее голосе явственно пробивалось волнение:

— Не знаю, с чего и начать, госпожа. Как я уже говорила, меня воспитал отец: я очень уважала и любила его. Наш первый хозяин был хорошим человеком, он даже обещал в награду за многолетнюю службу отпустить отца на свободу. Но случилось иначе — хозяин разорился и, чтобы расплатиться с долгами, был вынужден продать свой дом в Капуе и наиболее ценных рабов. Мой отец так расстроился, что тяжело заболел и вскоре умер, а меня купил один богатый землевладелец, якобы для своей жены, которой хотелось иметь в доме образованную рабыню. Сначала мне жилось неплохо, если б только не горе, причиненное кончиной отца. Меня приставили к госпоже, я одевала и причесывала ее, и еще читала ей вслух, хотя она не слишком любила книги. А потом… Хозяин — он был уже немолод, — стал как-то странно посматривать на меня, иногда норовил ухватить за локоть или ущипнуть. И я очень тревожилась, поскольку понимала, что у него на уме.

— Нужно было пожаловаться госпоже, — вставила Ливия.

— Она бы приказала высечь меня, только и всего! А хозяин делался все настойчивее, однажды открыто заявил, что если я уступлю и в тайне от госпожи стану позволять ему делать то, что он хочет, он будет давать мне деньги на сладости и ленты, а если нет, то прикажет снять с меня одежду и выпороть, после чего отправит в подвал, где живут рабы, занятые на полевых работах. И я постоянно мучилась от страха и стыда, не зная, что делать. А чуть раньше… — Тарсия запнулась, умоляюще глядя на Ливию, — та решительно кивнула, приказывая рассказывать дальше, и тогда рабыня тихо продолжила: — Я познакомилась с одним юношей — он ухаживал за хозяйскими лошадьми. Вернее, я заметила его давно, когда меня еще только привезли в этот дом, но не осмеливалась с ним заговорить. И он не решался, хотя я видела, как он украдкой посматривает в мою сторону. Он был из галлов, — говорили, его захватили в плен во время последнего галльского восстания и продали в рабство. Сначала он работал на виноградниках закованный, но потом с него сняли колодки и через некоторое время поручили уход за лошадьми — в этом он, как многие галлы, был особо искусен. И очень скоро я поняла, что он по-настоящему нравится мне, госпожа…

— Галл? — удивилась Ливия. — Что могло быть общего между тобой, образованной девушкой, и варваром?

Тарсия приложила ладони к горящим щекам.

— Не знаю, госпожа. Я не думала о том, кто он, а кто я, я не думала ни о чем… И потом я всегда была рабыней, тогда как он родился свободным… Хотя нет, дело вовсе не в этом…

«Страсть, — сказала себе Ливия, — наверное, это была страсть». Она вдруг вспомнила, как однажды ездила в загородное поместье ранней весной, вспомнила запах полей и свежего ветра, дыхание пробуждавшейся природы, могучей волной поднимающееся от земли, такое неукротимое, всеохватывающее, великое…

Страсть, которую вероятно, осудила бы Юлия, которую осуждает и она, Ливия Альбина, и все же… она способна это понять; да, та самая страсть, что, скорее всего, никогда не затронет ни ее души, ни ее тела.

Ливия сидела, сложив на коленах руки с безукоризненно отполированными ногтями, и никто не посмел бы предположить, что в ее аккуратно причесанной головке могут зародиться такие мысли.

Через секунду она произнесла ровным голосом:

— Продолжай.

— Да, госпожа. Так вот, я осмелилась подойти к нему и заговорить. С тех пор мы иногда перебрасывались несколькими словами. Когда я спросила, как его имя, он ответил: «Разве я должен его помнить? Здесь меня зовут просто „галл“, да еще „иноземец“. И я, правда, ненавижу эту землю, потому что она не моя, как ненавижу римлян за то, что они унижали наших воинов, превращая их в рабов, грабили храмы и насиловали женщин». Да, было в нем что-то, внушающее страх, — глубокий внутренний гнев, тщательно продуманная осторожность. Думаю, я поняла, почему он с самого начала был столь послушен, что с него сняли оковы, — он хотел убежать. И все же я любила его, любила с каждым днем все сильней и однажды сказала: «Если я тебе нравлюсь, то буду твоей». Никогда не забуду его глаз и улыбки в этот миг!

Будто лучи солнца чудесным образом оживили навеки застывшее суровое лицо мраморной статуи! Мой избранник делил жилье с другими рабами, привести его в хозяйский дом я не смела, но жена вилика [4] относилась ко мне почти как к дочери, она дала нам ключ, и мы ухитрились пробраться за ограду сада, а потом… Я помню небо над головой, огромное, усыпанное звездами небо, притягивающее к себе столь неумолимо, что не можешь понять, обрушивается ли оно на тебя или ты сама устремляешься к нему, могучий ночной ветер и пряный запах нагретой за день земли… — И она замолчала, уставившись в пустоту.

4

Вилик — управляющий поместьем.

— Как же звали твоего галла? — спросила Ливия. Сейчас в ней боролись два чувства: с одной стороны, она понимала — не слишком пристойно выслушивать откровения почти незнакомой девушки, тем более, рабыни, но с другой, — ее мучительно волновали тайны пола, ее невинность была встревожена, как бывает потревожена та самая, разбуженная весною, невспаханная земля.

— Элиар. Мы провели вместе много ночей. В его объятиях я обрела уверенность, чувство защищенности и еще… впрочем, об этом не говорят. Скажу одно: ради таких мгновений стоит жить на свете. Теперь он предлагал бежать вдвоем, но я боялась, боялась наказания плетьми и клейма на лице. Как можно бежать, не зная дорог, не имея денег? Я думала о другом, о том, как мы объявим всем, что стали мужем и женой, и хозяева позволят нам жить в одной каморке, а мой господин наконец оставит меня в покое… Я так надеялась на это, тем более что однажды Элиар сказал: «Наверное, ты права. Куда бежать? Теперь везде и всюду один только Рим».

Между тем хозяин окончательно потерял терпение и однажды попытался взять меня силой, а я укусила его и вырвалась. Он рассвирепел и принялся меня бить, но все же мне удалось убежать, и вот тогда-то я не выдержала и все рассказала Элиару, хотя и знала, что этого не следует делать. Надо было видеть, как он набросился на хозяина, сбил его с ног ударом в лицо и принялся душить. На крики сбежались другие рабы, Элиара схватили, и хозяин приказал надеть на него колодки. Меня заперли, и больше я ничего не видела. Позднее мне рассказали, что сперва хозяин велел забить Элиара до смерти, но потом пожалел денег и приказал продать на рудники. А мне назначили двадцать плетей. В тот же вечер у меня началась лихорадка и еще… оказывается, я была беременна и… все закончилось очень печально. Я бы, наверное, умерла, но нашлась одна старая рабыня, она понимала в этих делах и выходила меня. После я была продана перекупщикам. Так я попала в Рим и долгие дни стояла на помосте под палящим солнцем, и думала о том, кого больше никогда не увижу, тогда как люди разглядывали меня, ощупывали, заставляли снимать одежду и показывать зубы. И мне было почти все равно — такая пустота кругом и внутри…

— Успокойся, — мягко произнесла Ливия, тронутая страданиями девушки, — ты вручила свою судьбу Венере вот и моли ее о заступничестве. Все может измениться. Случается, боги намеренно удаляют нас от цели, чтобы испытать нашу волю и верность самим себе. К тому же когда-нибудь исчерпывается и печаль, и тоска, и многое забывается, даже то, что не должно забываться. Здесь тебя никто не тронет, Тарсия. В доме моего отца иные порядки. Рабам, которые послушны и не ленивы, позволяют жить вместе и производить на свет потомство. Возможно, ты найдешь себе новую пару…

Рабыня молчала, и тогда Ливия, забывшись, промолвила:

— Неужели власть любви столь велика?

— Безмерна. Это — единственное, что по-настоящему привязывает человека к жизни. И если резать по живому…

Она снова умолкла. Ее лицо казалось каменным, взор застыл.

«Неужели это бывает: волнение, пронизывающее все тело, — такое глубокое, что трудно дышать, смятение, настолько сильное, что не понимаешь себя? — подумала Ливия. — И жар чьих-то поцелуев и рук?»

Она представила себя и Луция. Нет.

И сказала вслух:

— Иди, отдыхай, а завтра посмотрим, что ты умеешь делать.

— Ты не накажешь меня, госпожа? — тихо спросила девушка.

— Накажу? За что? Я никогда понапрасну не наказываю рабынь: зачем мне ненависть тех, среди кого проходит моя жизнь, чьи руки ежедневно прикасаются ко мне, чьи глаза глядят на меня? Тех, кто мне не слишком нравится, я не подпускаю к себе — только и всего.

Когда рабыня ушла, Ливия тоже поднялась со скамьи. Вокруг стемнело и стало свежо. Хотя сердце девушки билось размеренно, ровно, словно удары капель водяных часов, она испытывала непонятное волнение. Ливия взглянула на небо. Солнце уже село, и только где-то далеко пылала тонкая полоска багрового сияния — точно кровоточащая рана. Из-за холмов вынырнула луна и поплыла над засыпающим миром, заливая округу призрачным светом, серебря статуи и колонны. Некоторое время Ливия стояла неподвижно, подняв глаза вверх и словно бы прислушиваясь к чему-то. Мерцание звезд не приближалось и не отдалялось, это была вечность, лишенная жизни, холодная и пустая. Почему-то девушка всегда страшилась вечерних часов — слишком велика была власть наступающей тьмы, власть непознанного и непонятного. Порою Ливий казалось, что она теряет веру в богов, веру, которая была столь сильна при свете дня, ей чудилось, будто с приходом ночи бессмертные слагают с себя величие перед чем-то еще более могущественным и древним.