Любовь и смерть Геночки Сайнова

Заводить "ребенков" ни он, ни она не собирались. Сперва потому как ей еще надо было окончить учебу, потом от того как надо было поступать в аспирантуру. Потом снова, какие то бесконечные более важные приоритетные дела, а потом они как то и привыкли без детей… Когда ему стукнуло сорок восемь, Борис стал жаловаться на здоровье. Три месяца лежал в больнице, получил сертификаты целого букета диковинных болячек и стал невыносимым психом. Орал по всякому поводу и без повода. Ревновал. Дела у него шли не ах, докторскую его на кафедре в план не ставили. Одним словом, Аллочка призадумалась.

На развод она его уговорила неожиданно легко. Сыграла на его природной жадности и подозрительности. Как раз умирала его мать, и Боре надо было срочно к ней прописываться, что б не пропала жилплощадь. Они с Борисом жили в однокомнатной, в блочной многоэтажке, а у свекрови была большая двухкомнатная в центре, в шикарном сталинском доме. Вобщем, Боря развелся, выписался – прописался, а сходиться назад Алка не стала. Они формально еще жили вместе, ведя какое то подобие общего хозяйства. В последний год даже съездили вместе в отпуск. На старенькой "волге" с оленем на капоте. Но недалеко. Боря боялся приболеть, и оказаться вдалеке от любимой поликлиники. А осенью ей предложили стажировку в Женеве.

Когда Боря провожал ее в аэропорту, до него вроде как стало доходить, что Аллочку он больше не увидит. Она трещала без умолку про то, чтобы он писал, про то, как себя чувствует и что сама будет звонить три раза в неделю, проверять – не болеет ли. Но она говорила, а умом была там – за горизонтом. Вместе со своей новой судьбой.

Из шести лет проведенных с Борисом, Алла больше запомнила первый год, когда на выходные бывало сутками они лежали в постели, слушали музыку, занимались любовью, болтали о всякой всячине.

Расслабившись, Борис любил вспоминать год своей стажировки в маленьком университетском городке Шлосбери на Северо-Западе Англии. Он вспоминал и вспоминал, каждый раз, снова и снова, повторяя те же самые случаи, про которые рассказывал уже тысячу раз, и она удивлялась тому, как сам Борис не спохватится и не остановится в испуге от того, что он становится просто нудным.

А Гена… А Гена звонил ей иногда. Но не домой, он был очень щепетилен в этом.

Звонил на кафедру, где она работала. Иногда заходил – днем, чтобы не провожать потом и не прощаться. И в каждый ее день рождения – 12 апреля, приходил с цветами.

Она летела над облаками. А облака летели над землей. Уже не русской землей.

Самолет пролетал где то над Германией или над Польшей. Она думала, кого ей будет больше не доставать? Генки Сайнова с его странной, пугающей и в тоже время жалкой привязанностью? Или Бориса? Который теперь сидит на задней парте в пустой аудитории и рассказывает какой-нибудь дурочке с третьего курса про то, как восемь лет назад ездил в Англию.

Встреча.

Не ждал Гена, не ждал – не гадал, встретить Перелетова, и уж меньше всего здесь – на БАМе! Этого баловня, который на родине кроме трех городов – Москвы, Ленинграда и Сочи никуда не выезжал, вдруг занесло в населенный пункт совсем иного порядка – в Тынду, негласную столицу комсомольской стройки века.

Гена с начальником своего участка Николаем Ивановичем приехал с трассы сдавать квартальную отчетность. Коля-Ваня свою: акты "формы три", процентовки, квартальные матотчеты, а Гена свою: наряды, табеля, акты скрытых работ… Все сто пятьдесят километров ехали как всегда, в кабине "магируса", с европейским комфортом. Генка даже часок поспал на плече у Николая Ивановича. А приехали – сразу кто куда. Николай Иванович в трест, а потом в банк, шофер "магируса" Женя Червяков – на нефтебазу и в магазин, а Гена с нарядами – в управление, где уж ждала его бухгалтерша Таня Кравченко.

И тут, ба! Столичных пришельцев в Тынде всегда легко узнать по легкомысленной одежонке, а уж иностранцев – тем более! Прыгает Гена через лужи по нетвердым опоркам дощатого тротуара, и глядь, среди джинсовой – переджинсовой толпы каких-то журналистов с кино-камерами и магнитофонами, видит знакомое толстое – на телеге не объедешь – лицо Перелетова.

Здорово!

Сайнов, Гена! Ты тут!

Я то ладно тут, я тут работаю, а ты как? Ты ж вроде как дипломат?

Да я вот с Дином Ридом приехал, слыхал?

Джерихон-Джерихон-Джерихон, – пропел Гена знакомый с детства мотивчик с той пластинки, которую они пилили в седьмом классе аж до самого корда, потому как американский певец протеста Дин Рид был единственным издававшимся тогда на "Мелодии" американцем.

Ага, он самый, Джерихон-Джерихон, помнишь еще?

Забудешь такое! Так ты с ним?

Ну да, я же после МГИМО в Це-Ка комсомола распределился… В отдел международных связей.

Ух ты!

Ну вот теперь приехали к вам, на БАМ – кино про него сымать… Вот, познакомься, Леночка, это мой школьный так сказать скул-мэйт Гена Сайнов, – Перя заученными уверенными движениями рук словно не на деревянной мостовой, а в парадном зале королевского дворца делал церемонию представлений, – А это Леночка, помощник режиссера с киностудии…

Ленфильм? – почему то глупо спросил Гена и тут же покраснел.

Нет, мы с центральной студии документальных фильмов, – сухо поджав губки ответила заджинсованная хипповая особа.

Ну, извините, а ты, Перя… пардон…

Виктор Михайлович, – подсказал Перя.

Виктор, ты надолго? Поговорить вечерком сможем? а то я сейчас в управу бегу, бумажек надо сдать тонну – не то мои там на трассе без денег останутся.

А ты заходи в гостиницу… Московскую делегацию спросишь, где поселили…

Фамилию не забыл…

Освободившись где то только около восьми, Гена заскочил в трестовский буфет, где буфетчица Рая его знала, и спиртное отпускала. А то вечером в Тынде, разве что в ресторане бутылку возьмешь! Дал Райке два красных червонца за бутылку шампанского, что так в магазине стоила пять шестьдесят пять, и за бутылку водки – "экстра", что в магазине, если и бывала, стоила четыре двенадцать.

По мосткам доскокал до гостиницы. На недоброе "куда?" ответил уверенным – "к товарищу Перелетову из московской делегации"…

Пустили.

Перя сидел в своем маленьком, но персональном номере, прямо на полуторной койке.

Кроме него в комнате была все та же Леночка – помрежиссера, но вместо джинсовой курточки на ней был моднющщий синтетический свитерок "лапша" ядовито желтого цвета, обтягивающий и подчеркивающий ее женские достоинства, подтверждающие принадлежность хомо сапиенс к отряду млекопитающих.

На столике, единственно кроме койки, тумбочки и стула, представлявшем гостиничную мебель, стояла почти выпитая бутылка шампанского и два граненых стакана. В растерзанной фольге чернели останки шоколада.