Любовь и сон

— Прочел.

Он прочел их все, все, что смог получить из библиотеки штата; проглотил одну за другой, жил внутри очередной книги неделю или две и забывал ее с прибытием следующей: у каждой внизу корешка маленький волкодав, у каждой на обложке акварельный рисунок, упоительный и не держащийся в памяти, как сон.

— Наверное, это всегда было очень приятное местечко, — продолжала Винни. — Где он жил.

— Ага. Приятное.

Сердце и горло щекотала тоска по этому дому, словно Пирс не видел его годами, меж тем как уехал оттуда только вчера; тоска по летнему краю, куда он впервые прибыл, чтобы обосноваться, теперь же край этот отдалился, может быть, навечно, порушен, и не только зимой.

Что сделал Пирс с собой, чем ранил свое сердце, что у него появились такие мысли?

— Наверное, эта женщина… — произнесла Винни, словно он выговорил это вслух, а может, так оно и было.

— Да.

Она накрыла его ладонь своей, но одновременно покачала головой и состроила знакомую ему насмешливую гримасу.

За полтора дня до этого Пирс пробудился в темноте после нескольких часов очистительного сна; пробудился от на редкость страшного кошмара, в котором, однако, тут же обнаружил родство со многими другими, сохранившимися в памяти.

Он произнес вслух спасительное волшебное слово: Гипнеротомахия. Но на этот раз оно не помогло; он сомневался, что оно помогало когда-либо раньше и вообще способно помочь, ведь это было волшебство знания, а не утешения, а от знания ему больше не было пользы, как раз знание ему и повредило.

Ну ладно, господи помилуй, не станет он, как прошлой и позапрошлой ночью, лежать с открытыми глазами, слушать биения своего сердца и желать. Нет!

Он встал, и оделся впотьмах, и вышел, и пошел по тропе, что ведет в гору; и новые его демоны собрались с ним в дорогу, привязанные к нему, как Пустьболит. Человече, я пребуду с тобой. [131]

131

Человече, я пребуду с тобой. — Искаженные строки из анонимного английского моралите «Смертный» (Everyman) (ок. 1509–1519) — речь Знания.

Высоко на горном склоне, было сказано ему, есть точка, откуда видны сразу три штата, на севере, на юге и на востоке.

Туда он и взберется, решил Пирс. Кажется, в этом месте стоит монумент в честь человека, которому в прошлом веке было там видение, а вот какое именно, никто точно объяснить не мог: мира, подумал Пирс; религиозного единства; надежды.

Соленая жидкость обожгла его глаза. Умственным взором он ясно видел монумент: обелиск, куб, шар, табличку, увитую плющом, затерянную среди зимней листвы. И пасущегося оленя, который, широко открыв глаза, следит за его приближением.

При восхождении он не сводил глаз с земли, словно отыскивая, в надежде на помощь, родное лицо: заиндевевший вереск, бурый молочай, роняющий семена; свет в окошках фермы, замшелый камень ограды. На подъездной дороге грузовик, поджидая водителя, терпеливо урчит и выдыхает белый дым. Все путем, все как всегда, правда? Да, признал он, та же красота, все то же. Но коснуться этого он уже не мог, это уже не для него.

В последующий час, долгий, почти что нескончаемый, Пирс не приблизился к тропе, ведущей к монументу, — если была тропа и был монумент; по большей части он стоял столбом, выдыхал пар и заслушивал жуткие обвинения в преступных действиях и преступном бездействии, каковых за собой вроде бы не помнил, но решительно отрицать свою вину тоже не мог.

Он сделал то, чего не должен был делать, а что следовало сделать, того не сделал; и вот он снова здесь, где бывал раньше.

Словно бы он по спиральной дорожке обходил коническую гору и достиг места, где уже побывал, но теперь он на круг выше и, глядя вниз, видит себя молодого, тоже застывшего как столб на пути к вершине.

Тогда, как теперь, он не сумел спасти кого-то, кого был послан спасать (как же было ее имя, детский стишок, волшебная сказка, он не вспоминал о ней много лет, где она сейчас? Что с нею сталось?).

И каждый раз, в новую эпоху жизни достигая по верхней тропе этого места, он, несомненно, будет терпеть очередную неудачу, пока не умрет, если уже не умер.

Но потом взошло солнце, взошло в новом знаке. Как удаляющийся зуб часового колеса, гора скользнула в следующую выемку и там засела.

Тьфу, болван, подумал Пирс. О чем это ты думаешь?

Жаркий свет заливал его в помещении и на улице. Опустив глаза, он увидел, что туфли на нем из разных пар — надевал в потемках, не видя и не чувствуя. Схватился за лоб. Если он не сошел еще с ума, то все равно скоро его сочтут безумцем соседи: бродит по дорогам в предутренние часы, спорит с невидимыми собеседниками, носит на левой ноге коричневую туфлю, а на правой — черную.

Он громко рассмеялся.

Поворачивай назад, сказал он себе, отправляйся домой, сложи вещи в сумку, ступай отсюда. Он не сумел совершить то, к чему был призван, не сумел, как и в прошлый раз, но можно пуститься в бега.

Можно поехать повидаться с мамой.

Он повернулся. Его демоны, мгновенно взлетевшие, как стая ворон с придорожной падали, вновь опустились ему на плечи.

— Ты совсем не обязан рассказывать мне всю историю, — проговорила Винни и коснулась его руки. — Не думай, будто обязан. Правда.

Но он для того и явился, чтобы рассказать ее, всю эту историю, и тем от нее избавиться; узнать от Винни, что положило начало, которое не будет отличаться от конца.

А если бы все было иначе, вскричал мысленно Пирс, если бы его не увозили из Бруклина, если бы он рос с Акселем, может, он относился бы ко всему этому иначе, может, не ставил бы самому себе ловушки, если бы не вырос со своими двоюродными братьями и сестрами — как один из них, как Олифант, язвительный, заносчивый, робкий, был бы другим, сыном своего отца, самим собой?

Одной ли этой давней разлукой объяснялось, каков он стал и что с ним стало, она ли была ответственна за грехи уклонения и отрицания, в которых он двадцать лет упорствовал, до нынешней поры даже не признавая их грехами, за непоправимое ощущение, что его место не там, где он есть, а где-то еще, за жизнь, исполненную вины и постоянное загадывание желаний? Одной ли ею?

Коричневый пеликан, паривший над заливчиком, вдруг, как застреленный, рухнул в воду. Нырнул животом вперед и вынырнул с рыбой. Взлетел и поднялся в воздух, проливая потоки воды.

— Ух ты, — сказала Винни. — Ты это почувствовал?

— Что? — Пирс вздрогнул и насторожился.

— Это.

— Когда?

— Только что.

Винни прищелкнула пальцами, ей вдруг вспомнилась мысль, которой она хотела поделиться с сыном, которая будет ему полезна, о невыбранных дорогах, как мы всегда выбираем ту дорогу, которая нам наиболее желанна. И так же внезапно мысль забылась, как будто не она щелкнула пальцами, а это был щелчок гипнотизера, чтобы вывести ее из транса, и в тот же миг Пирс обнаружил, что имя девочки-дикарки из Кентукки — это имя его потерянного сына.