Любовь и сон

Посла Франции в известность не поставили. Он был истый католик, энтузиазм протестантов пугал его и вызывал отвращение, но он оказался в Париже в Варфоломеевскую ночь, видел протестантов, убитых фанатиками на пороге его дома, и кровь в сточных канавах; это навсегда омрачило его дух. Он был ненадежен: слишком мягок, слишком politique, чтобы его можно было посвятить в план убийства Елизаветы и возвращения ее державы в лоно Истинной Веры. Он не знал ни о том, что его дом использовали как место для встреч, ни о том, что некие английские джентльмены нашли в его саду тихую пристань и, слушая мессу вместе с ним, в его часовне (этого англичане запретить не могли), с головой ушли в заговор.

Он часто писал Марии зашифрованные письма и отправлял в ее шеффилдское узилище: ободрял, рассказывая о переговорах по ее освобождению и возвращению на трон Шотландии, передавал новости от ее деверя, короля Франции, [198] посылал деньги и драгоценности от ее преданных подданных в Англии и во Франции. Он не знал, что все его письма перехватывают и читают и лишь после этого отсылают, далеко не всегда оставляя без изменений.

Он не знал ни того, что его личный секретарь (испытывающий денежные затруднения француз по имени Курсель) получал от Уолсингема и англичан деньги, рассказывая им обо всем, что видел, слышал или читал в доме и бумагах посла, ни того, что его капеллан — тот, что служил литургии, освящал хлеб и клал его послу на кончик языка, — тоже состоял на службе у англичан и рассказывал им все, что видел или слышал, даже во тьме исповедальни.

198

…ее деверя, короля Франции… — Мужем Марии Стюарт был Франциск II (1544–1560, король Франции с 1559 г.), брат Генриха III.

Двадцать девятого священник написал сэру Фрэнсису Уолсингему, главе королевских шпионов: «Мосье Трокмортон [199] нынче ужинал с послом. Католик. Недавно передал королеве шотландской 1500 экю от посла. В полночь послу нанес визит милорд Генри Говард, римокатолик и папист», — прокрался через сад и бросил горсть песка в окно посла — хотел поговорить с ним о том, как спасти шотландца-католика, который прятался в доме, чтобы не попасть в тюрьму; послу доверяли в подобных вопросах.

199

Мосье Трокмортон — Фрэнсис Трокмортон (1554–1584), сын юриста и члена парламента, племянник дипломата. После обучения в Оксфорде путешествовал по Европе, где встречался с эмигрировавшими из Англии католиками, и в 1583 г. вернулся на родину. О его дальнейшей судьбе повествует роман.

Но ни в одном из донесений не появилось имя итальянца gentiluomo servante; никто не пытался завербовать его. Он слишком много и слишком громко говорил. Священник в особенности избегал его: лишь почуяв, что привлек внимание Бруно, он извинялся и скрывался в своей маленькой ризнице — его бросало в жар, когда он пытался вспомнить каждое свое движение, любую оговорку, которую мог заметить Ноланец. Но полный отвращения взгляд Бруно не нес в себе ничего, кроме нескрываемого желания оценить представленный образчик. Ибо Джордано Бруно и сам был итальянским монахом, ничто не могло смыть елей с его пальцев, — и Ноланец нюхом чуял дурных священников.

«Вы снисходительны к людской глупости, — скажет Бруно позже, слишком поздно, в личных покоях посла. — Я так не могу. Ни за что не смог бы».

На узком аскетичном лице появилась еле видная улыбка.

«Вы философ, — ответит де Мовиссьер. — Вам виднее. Возможно. Все эти трудности ничто sub specie aeternitatis. [200] А мы созданы из плоти и крови, мы здесь, и наша работа перед нами. Давайте же поговорим о приеме, оказанном при дворе князю Ласки [201] …»

200

С точки зрения вечности (лат.).

201

Князь Ласки — Альберт Ласки (Аласко) (1527–1605) — польский дворянин, воевода Серадза, алхимик-любитель. Его подозревали в намерении занять польский трон в 1575 г. Далее — читайте в романе.

Джон Флорио возьмет перо, а Бруно переплетет перед ним свои пальцы с саркастической улыбкой. Если нужно, мы поиграем в эту игру. На свете было не много людей, которых Ноланец любил всем своим огромным сердцем. Синьор де Мовиссьер был одним из них. Сейчас он расскажет ему, в каком порядке гости прибывали на прием, о любезностях, которыми они обменивались, о фразах, брошенных в сторону, и о лицах тех, кто эти фразы бросал, о победителях и призах, которые они получили, о неявных нитях страха, злости, непонимания и подозрений, опутавших все и вся, как невидимый невод.

Посол не понимал, как Бруно способен на то, что способен, но Александр Диксон знал. Ибо читал (в отличие от посла, которому был посвящен сей труд) книгу Бруно о памяти.

Чтобы запомнить необходимое, размести в разуме своем некоторое количество мест, словно частей большого здания — арки, окна, проходы, лестницы, колонны, галереи, даже сады и амбары. Приспособь к этому настоящее здание или создай собственное, вместительней и сложнее. В эти места или части (subjecti) помести образы (adjecti) вещей, которые хочешь запомнить, и в том порядке, в каком хочешь их вспоминать. Образы же создавай так, чтобы возбуждать чувства, ибо все поразительное, прекрасное или отвратительное запомнить легче, нежели простые, неинтересные вещи.

Очень хорошо; Диксон начал практиковаться, используя скудный объем своей комнатенки в «Быке и жемчужине», и казалось, что все идет, как обещано. Потом стало сложнее.

Когда все пространство твоей памяти заполнено вещами интересными и важными, кои не должны быть изгнаны, добавляй новые места; странствуя, собирай их, присоединяй к прежним простыми мостиками и порталами, или же размещай ранние строения на площадях или улицах новых. Память твоя разрастается, и без утрат.

Возможно ли, думал Диксон, использовать искусство памяти, чтобы запомнить его же правила и законы? Строить дома и создавать образы, дабы напоминать себе правила строительства домов и создания образов? А он еще даже не достиг печатей. Диксон достал лист бумаги и чернила — сделать записи — и снова убрал их.

Первая печать — это Пашня: Пашня и есть память, то же, что vis imaginativa, [202] сила воображения. Взгляни же на Пашню, на многие пади ее и бугры, ибо, сколь ровной и открытой она бы ни казалась, мы знаем, что таит она множество скрытых мест. А пребывают в них десятки тысяч воспоминаний, воистину несчетное множество того, что я видел, слышал или ощущал с самого детства, каждый миг юности, каждый человек, благородный ли, глупый ли, каждая собака, звезда, камень или роза. Воистину хаос Анаксимандра. [203] Я знаю, что все это лежит на хранении, однако не могу ухватить ничего, а если бы и мог, как узнать, сокровище у меня в руке или катышек, нечто полезное или то, что не нужно вовсе? Как привнести порядок в бесконечность воспоминаний?

202

Vis imaginativa — имагинативная сила, сила воображения (лат.). В средневековой и ренессансной философии — один из видов познания, посредник между чувствами и интеллектом, основа априорных выводов. У Джордано Бруно — важнейшая часть магического Искусства Памяти, которая позволяет человеку призвать демонические силы и стать Богом.

203

Воистину хаос Анаксимандра. — Анаксимандр (ок. 610–546) — философ из г. Милета. Создал первую карту мира. Утверждал, что началом всего является «апейрон» (букв, «бесконечное») — вечный, движущийся, неопределенный по виду и качеству; он порождает миры, поскольку в нем потенциально содержатся все элементы и предметы.

Следующий знак — это Цепь. В Диксоне пробудилось понимание. Все сущее — безразлично, воспринимаем ли мы его разом или нет, — связано между собой: высшее с низшим, раннее с позднейшим, первый со вторым и далее. Овен влияет на Тельца, Телец на Близнецов, Близнецы на Рака: Зодиак есть цепь, а каждое звено создано из меньших цепочек, ad infinitum. [204] Всему свое место. Таково же и обустройство памяти.

Диксон разрезал страницы ножом, пожирая хлеб, сыр и трактат. Отрезан ломоть, разрезана страница. Печати усложняются.

204

До бесконечности (лат.).

Странник идет покоями дома памяти и отделяет нужное от припасенного на иные случаи. За Столом сидят двадцать три человека, имя каждого начинается с новой буквы алфавита. В голове у Диксона прояснилось: он должен запоминать отдельные слова посредством этих людей, которые меняют свои места за столом со скоростью чрезвычайной, составляя слова, которые уже вертятся на языке. Но печать, именуемая Столетие, состоит не из двадцати трех, но из ста юнцов и юниц (они должны быть молодыми и привлекательными, они должны быть вашими друзьями, говорил Бруно, — их лица должны быть знакомы вам; Диксон сомневался, что помнит сто лиц), они должны занимать свои места в памяти, стоять наготове, дабы нести эмблемы, играть свои роли — веселый отряд помощников, всегда к твоим услугам. Всегда. На глаза Диксона отчего-то навернулись слезы.