Любовь и зло

— Ну, пожалуйста, это пойдет тебе на пользу, — сказал брат.

— Нет, хватит. Пока что я больше не могу, — ответил Никколо. Затем, словно желая успокоить младшего брата, он проглотил икру с ложечки, и сейчас же глаза у него покраснели и заслезились.

Виталь снова попросил всех выйти из комнаты. Мне он жестом велел сесть в углу, где стояло гигантское черное кресло, покрытое фантастической резьбой, которое как будто только поджидало момента, чтобы меня поглотить.

— Я хочу остаться, — сказал Лодовико. — Ты должен позволить мне остаться, Виталь. Если тебя обвиняют…

— Глупости! — отрезал отец и, взяв сына за руку, вывел из комнаты.

Я поудобнее устроился в гигантском кресле, настоящем чудовище с растопыренными черными лапами и с красными подушками на сиденье и спинке. Сняв перчатки, я сунул их за пояс и принялся как можно тише настраивать лютню. Инструмент был просто великолепен. Однако другие мысли смущали меня.

Больного никто не травил до появления диббука. Получается, что яд здесь, в этом доме, и я был уверен, что отравитель — брат Никколо, воспользовавшийся появлением призрака. Вряд ли отравитель настолько хитроумен, чтобы вызвать духа.

Однако он достаточно умен, чтобы приступить к исполнению злобного замысла, прикрываясь призраком.

Я заиграл одну из старинных мелодий, медленный танец, основанный на нескольких аккордах с вариациями, и играл я как можно нежнее.

Меня поразила одна неизбежная мысль: я действительно играю на чудесной лютне из того самого времени, когда этот инструмент получил повсеместное распространение. Я нахожусь в той самой эпохе, когда лютня достигла пика своей популярности, когда для нее была написана самая лучшая музыка. Однако у меня не оставалось времени и дальше размышлять на эту тему, не говоря уже о том, чтобы пойти и своими глазами увидеть возведение базилики Святого Петра.

Я думал об отравителе и о том, как нам повезло поспеть вовремя.

Что же касается загадочного диббука, то эта тайна пока подождет, главное сейчас — отравитель, потому что ему, даже если он ненадолго затаится, осталось совсем немного до завершения замысла.

Я медленно перебирал струны, когда Виталь жестом велел мне умолкнуть.

Он держал больного за запястье, отсчитывая пульс, а в следующий миг наклонился и осторожно приложил ухо к груди Никколо.

Обеими руками он взял Никколо за голову и заглянул в глаза. Я видел, как Никколо сотрясает дрожь. Он никак не мог сдержать ее.

— Виталь, — прошептал он, должно быть, думая, что я его не слышу. — Я не хочу умирать.

— Я не позволю тебе умереть, друг мой, — с отчаянием в голосе ответил Виталь. Он откинул в сторону одеяло и внимательно осматривал теперь лодыжки и ступни пациента. Действительно, на одной голени было бесцветное пятно, однако оно не внушало опасений. Пациент прекрасно двигал конечностями, беда была в том, что конечности эти дрожали. Существует множество ядов, оказывающих подобное воздействие на нервную систему. Но которым из них воспользовался отравитель и как я сумею доказать, кто это сделал и каким образом? Из коридора послышался какой-то звук. Похоже на плач. По голосу я узнал Лодовико.

Я поднялся.

— Если не возражаешь, я поговорю с твоим братом, — обратился я к Никколо.

— Утешь его, — попросил Никколо. — Скажи, что он ни в чем не виноват. Икра замечательно мне помогает. Он ведь так верит в это средство. Пусть он только ни в чем себя не винит.

Лодовико я нашел в передней перед спальней Никколо, он казался смущенными потерянным.

— Можно мне с тобой поговорить? — спросил я осторожно. — Пока его осматривают, пока он отдыхает? Может быть, я смогу чем-нибудь утешить тебя?

Я испытывал острое желание сделать это, хотя, на самом деле, в обычной жизни подобные порывы были мне несвойственны.

И в этот момент Лодовико взглянул на меня, показавшись самым одиноким созданием, какое я встречал когда-либо в жизни. Он заливался слезами, существуя как будто в полной изоляции от мира, и только глядел на дверь спальни брата.

— Лишь благодаря ему отец взял меня в дом, — проговорил Лодовико едва слышно. — Почему я признаюсь тебе в этом? Потому что я должен признаться кому-нибудь. Я должен объяснить хоть кому-то, в каком я горе.

— Тогда, может быть, в доме найдется спокойное местечко, где мы могли бы поговорить? Самое тяжкое — наблюдать страдания тех, кого мы любим.

Я спустился вслед за Лодовико по широкой лестнице палаццо в просторный двор, а оттуда мы вышли через другие ворота во внутренний двор, нисколько не похожий на первый. Он был полон цветущих тропических растений.

Я ощутил, как у меня зашевелились волосы на затылке.

Несмотря на высокие стены палаццо, в котором было не меньше четырех этажей, двор прекрасно освещался, а благодаря небольшому размеру его пространство оказывалось укрыто от ветров. Здесь было очень тепло.

Я видел апельсиновые и лимонные деревья, видел пурпурные цветки и белые восковые бутоны. Некоторые растения были мне известны, некоторые — нет. Но если в этом укромном дворике не найдется ни одного ядовитого растения, значит, я круглый дурак.

Посреди двора, в том месте, куда попадало больше всего солнечного света, стоял импровизированный письменный стол на козлах, а рядом с ним — два простых кресла. На столе был кувшин с вином и пара бокалов.

Вконец расстроенный Лодовико, двигаясь словно во сне, взял кувшин, наполнил бокал и залпом осушил его.

Только потом он догадался предложить вина и мне, но я отказался.

Лодовико казался измученным и опустошенным слезами. То, что он искренне страдает, не вызывало сомнений. Он по-настоящему горевал, но, по моему предположению, горевал он потому, что для него брат уже умер.

— Прошу тебя, присядь, — обратился ко мне Лодовико, после чего рухнул в кресло у письменного стола, уронив на пол целую стопку бумаги.

У него за спиной, в огромной кадке, возвышалось стройное растение с как будто навощенными листьями, и это растение было мне известно. Снова волосы зашевелились у меня на голове, а волоски на руках встали дыбом. Я узнал пурпурные цветки, покрывавшие деревце. И узнал крошечные черные семена, появляющиеся после цветков, — эти семена уже обильно усеивали влажную землю в кадке.

Я поднял упавшие бумаги и положил обратно на стол. Поставил рядом с креслом лютню.

Лодовико как будто с недоумением наблюдал за моими действиями, а затем уронил голову на руки и заплакал горькими слезами.

— У меня нет особенных способностей к поэзии, — проговорил он, — однако я настоящий поэт во всех делах, за какие берусь. Я путешествовал по миру и испытывал от этого радость, но, наверное, то была радость от возможности писать Никколо и встречаться с ним каждый раз после долгой разлуки. И вот теперь я вынужден представлять себе огромный, просторный мир, мир, по которому я путешествую, без него. Стоит только подумать об этом, и мир для меня перестает существовать.