Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)
Шрифт:
— Ну что ты! — проговорил он укоризненно. — Моя анкета предназначена для психически здоровых людей.
Разумеется, он подсунул блондинке анкету. Та рассеянно ее прочла. На наводящие вопросы о самоубийственных мыслях ответила твердо: везде обвела слово «нет» маленькими аккуратными кружками.
Нелепое, бездарное существование! Ничто не в радость. Взять давешний случай: неожиданно выяснилось (на уровне сложных подсознательных процессов), что Витя — владелец автобуса. Ну хорошо. А зачем его по почте-то посылать, на другой конец города?!
К тому ж он забыл в автобусе
Ну что теперь делать, заметался он, может, у Хитлера туфли одолжить? Все ж группа контрабасов стоит не на виду, и Хитлер — это все знают — хорошо к нему относится. Это с одной стороны. С другой — как можно оставить еще живого человека в носках?
Он вообразил явственно, как рекламную картинку: стоит Хитлер в носках и сосредоточенно наяривает партию контрабасов в «Русалке» — «Вот мельница, она уж развалилась…».
Хитлер исполнял куцую партию контрабасов вдохновенно, переступая по-балетному с пятки на носок — бедный, бедный человек, вытягивающий из толстых жил этой паскудной жизни свои мелкие стыдные радости…
Через мгновение Витя понял, что проснулся.
Он застонал от отвращения и, вспомнив сон, засмеялся. И долго смеялся квохчущим истерическим смехом, лежа на спине и вытирая краешком пододеяльника сбегающие к правому уху слезы…
Надо будет рассказать Зяме этот дивный в своем идиотизме сон. И когда наконец ему перестанет сниться нежный дурак Хитлер?
Потом он довольно долго соображал: день сейчас или ночь — в комнате, как обычно, стояла кромешная тьма. По натуре типичный крот, Витя обожал темноту, зашторенность, отделенность от мира. Невыносимой пыткой было для него выйти в ослепительный дневной свет побережья. Настоящее чувство комфорта он испытывал, только сидя в своей кондиционированной комнате с наглухо задраенными люками.
— Могила, — сказал он себе вслух, — вот будет самое уютное твое прибежище.
Он включил ночник над головой и глянул на часы — восемь вечера. Накануне, отсидев ночь за компьютером, он отвез готовые полосы Штыкерголду, получил очередную порцию претензий и брани на русско-польском диковинном наречии, заехал в «Гринберг» отовариться на всю неделю, потом смотался в банк оформить кое-какие бумаги на получение немецких марок и наконец, совершенно обессиленный, приехал домой. Юля была вне себя: как он смеет так надолго оставлять ее одну.
— Я ж тебе, как сс-собака, звоню с каждого угла каждые пять минут! — огрызнулся он.
— А если за эти пять минут я умру? — спросила она не без кокетства.
— Так умрешь, — устало ответил он.
Потом он приготовил ей кашу, отварил картошки, вытащил курицу из морозилки, чтоб оттаяла. Смерил Юле давление: терпимо; закапал ей капли в глаза…
И тогда лишь завалился спать. Спрашивается — какого черта он проснулся?!
Впереди была ночь, ночь — любимое время жизни, спасительная тьма… Но не тем, холодным сном могилы. А хоть бы и тем — какая разница, и кому
ты нужен, старый мудак…Тихо скрипнула дверь, Луза легчайшим прыжком взмахнула к нему на грудь, стала топтаться и урчать. Красотка, мерзавка…
Луза хотела любви, и от злости и неудовлетворенности — как любая баба — вела себя скверно. Лузу надо было бы кастрировать. Или стерилизовать. В общем, произвести над ней какое-то надругательство. Но Витя обожал эту сумрачную, облачной красоты кошку и жалел ее, тем самым обрекая на периодические страдания. Да, на страдания. Вот — квинтэссенция любой любви, подумал он, слушая урчание своей кошки…
— Лу-за! — позвал он писклявым голоском дебила, каким обычно разговаривал с нею. — Лу-зоц-ка! Кусать хоцес?
— Витя, встань уже, сколько можно валяться! — сказала тетка.
Она стояла возле кровати — крошечный Бетховен, — терпеливо дожидаясь его пробуждения. Ах, это она впустила Лузу! Это она его разбудила. Ей, понимаете ли, скучно…
— Что у меня за жизнь! — сказала тетка. — Я не имею с кем слова сказать.
— Слушай, — закипая, начал Витя, — у тебя две русские программы! Я плачу за эти чертовы кабеля прорву денег, чтобы ты смотрела их круглосуточно и не выгрызала мне мозг!
— Так что мне за удовольствие слушать других! — возразила она смиренно. — Я люблю, чтоб слушали меня…
Кстати, надо бы оплатить счет из телекомпании. Он уже получил тот последний, предупредительный залп с картинкой, где изображено, как судебные исполнители выносят из квартиры телевизор…
— Встань уже! — повторила тетка. — Закапай глаза. И свари наконец человеческий бульон.
— Зачем тебе на ночь бульон! — возмутился он.
— А что, завтра мне кушать уже не надо? — резонно спросила Юля. И она права. Кормилица, благодетельница, — живи вечно, старая калоша…
Он встал, покормил Лузу, закапал тетке глазные капли, разделал курицу и, пока она варилась, вяло смотрел по российской программе свару депутатов на каком-то заседании Думы.
Это была другая жизнь, давно уже для него чужая. Но тетке было интересно все, она принимала к сердцу эти свары, эти лица, знала ведущих всех программ и разговаривала с ними, бранила и учила, как толковее беседовать с приглашенными в студию очкастыми демократами и бородатыми русскими патриотами, похожими на бнейбракских раввинов.
В израильской политике она разбиралась так же хорошо, как и в российской, потому что регулярно прочитывала ведущую газету «Регион».
Кстати, она была третьим и последним читателем культурологических статей Левы Бронштейна, преданно дочитывая их до самого крайнего с конца предложения.
Так пятилетний ребенок, научившийся вчера складывать буквы, истово и громко прочитывает все вывески, не вдаваясь в их смысл.
«Абстрагированный текст протоуайльдовских эссе, приправленных цитатными специями галлюциногенных оксфордских эрудитов, но не нуждающихся в диэтиламиде лизертиновой кислоты (LSD), дабы убедиться во всеобщем эквиваленте мистицизма с его пламенеющим духовидением, — громко читала Юля, — оглохнув от похмельных эффектов своих нарративных зверей-резонеров, превозмогая дольмены литературной психоделики и роняя картезианскую слюну на тримальхионовой обжираловке компедиума лукавых, выходит, пошатываясь, держась за дверной наркотический косяк».