Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)

Между этими двумя столь разными господами сидела женщина и вправду с очень красивой шеей. Собственно, не в шее было дело, а в той особенной посадке головы, в некоем трепетном повороте, пленительном наклоне, кивке, — то самое виртуозное «чуть-чуть» в искусстве природы… А в остальном — баба как баба. Вполне уже среднего возраста.

Писательнице N. показалось ее лицо знакомым, и минуты три она даже вспоминала — где могла видеть эту женщину, но не вспомнила, а потом отвлеклась.

Они сидели за двумя сдвинутыми столами в той части широченной террасы, где она заворачивала за угол дома, образовывая небольшое уютное пространство. Отсюда вела дверь во внутреннее помещение, из которого доносились громкие голоса официантов, стук посуды и запахи кухни, а чуть поодаль искусно витая железная ограда террасы переходила в перила лестницы, заросшие виноградной лозой. Виноград поднимался над лестницей в виде арки, на полу по обе стороны входа стояли две огромные — почти в человеческий рост — глиняные амфоры, и каждый входящий, таким образом, на мгновение попадал в картину, похожую на те, что намалеваны были в фотографических ателье конца прошлого и начала нынешнего века. (Просуньте голову в это отверстие, и вы превратитесь в русалку, отдыхающую на седых камнях.)

После целых суток изнурительного воздержания — их застолье было дружным, легким, приятным и — как обещано — отменно вкусным. Как будто и впрямь Судный День унес с собой весь морок прошлогодних проблем, обид и тягостей. (Искупительные деньги — горсть шекелей — они раздали нищим в центре города. А сами вступили в жизнь добрую, долгую и мирную.)

— …Пива, конечно! — сказала Зяма. — И только пива.

— Тебе надо было родиться немецким бюргером, — заметил муж, наливая ей пива в бокал. — К тому же ты хотела выпить за здоровье Хаима, а пиво за здоровье не поднимают.

— Очень даже поднимают. Однажды в Тель-Авиве мы с Хаимом накачались пивом, как две свиньи, так что по обратному пути пять раз останавливались в безлюдных местах и разбегались по кустикам. А пили исключительно за здоровье: мое, его и поселения Неве-Эфраим.

Выпили за Хаима — за его жизнь, за его рассудок.

Вокруг сновали юркие, как ящерки, мальчики-официанты, пар от тарелок и сигаретный дым дырявыми облачками скользили вверх и уплотняли сизое облако над головой, сквозь которое едва виднелись камушки звезд.

Народу все прибывало. Люди поднимались снизу по лестнице, на мгновение возникали меж амфорами, под увитой виноградом аркой, оглядывались… К ним уже торопился — как всегда, с виноватой улыбкой приблудного сироты — Авнер, хозяин заведения, старый курдский еврей, человек неистового сердца. Шепотом пересказывали посетители друг другу потрясения его жизни. Авнер отбил невесту у одного из своих внуков. Авнер увел жену у друга, с которым тридцать лет назад открыл и содержал этот ресторан… Авнер закрыл ресторан и уехал на Северный полюс! Да, было и такое… Он действительно навесил замок на двери ресторана и действительно достиг Северного полюса. Говорят, на последние несколько сот километров нанял вертолет. Возможно, километров на двести его и обштопали, но ведь дело не в этом… Все это он совершал с той же виноватой, заискивающей улыбкой приблудного сироты. Где-то здесь на стенке висит фотография: Авнер на Полюсе — в унтах и шубе, виновато улыбается: бедный еврей, вот до чего довела его жизнь…

— А теперь, господа, — сказал Витя, — не грех обмыть первую круглую дату одного безумного предприятия: через три дня исполняется пять лет газете «Полдень».

— Какая газета! — сказала Зяма. — Тебе все приснилось. В твоей жизни был только контрабасист Хитлер.

— Пять лет ежедневного ожидания провала и увольнения, — сказал он.

— А все-таки, мы делаем с тобой неплохую газету, — сказала она. — Ура.

— Ура.

Муж наклонился к ее плечу, состроил озабоченную физиономию многодетного вдовца-портного и жалобно прошептал: «Зяма, ви мине нравитесь, ви мине подходите. Кто у мине остался, кроме ви?»

И она засмеялась. Она почему-то всегда, как в первый раз, смеялась этой шутке.

46

Шмулик загнал брата в постель и еще раз просмотрел программу телепередач. Ах ты ж!.. Он все перепутал. Немецкая порнуха идет завтра, когда все дома торчат, а сегодня — какой-то пресный боевик. Он читал аннотацию, ерунда на постном масле…

Минут двадцать с пультом в руках он прыгал с одного канала на другой, и везде была скука, такая скука, что хоть вешайся. Не нагрянуть ли к старикам, подумал он. Явиться так в ресторанчик — здрасьте, я ваша тетя, а закажите мне шашлычок…

Мать при посторонних выступать не станет. Он часто пользовался этим приемом: вытягивал из нее все, что ему было нужно, в присутствии гостей например. У нее при этом становилось такое лицо… ужасно смешное!

И чем дольше он думал о шашлычке, тем больше склонялся к мысли поехать в город. Хотелось одеться по-человечески, не в форму. Но денег, как всегда, не было, материна сумка, откуда можно бы вытащить пару шекелей, в данный момент у нее в руках… Ничего не оставалось, как ехать в форме, на солдатский проездной.

По уставу он и винтовку должен был брать с собой. Как она ему осточертела — эти четыре постоянных кило через плечо!.. Он еще пошарил по карманам материнского плаща, залез даже в осеннюю куртку художника, но собрал только сорок агорот. Ничего не поделаешь: придется надевать форму и ехать на свидание с шашлычками в полной амуниции.

47

— Дуду! Тут какая-то арабка в уборную просится! — крикнул повару из коридора его помощник, Шломи. — Вроде ей плохо. Может, беременная. Пустить?

У Дуду на двух гигантских сковородах жарился «меурав» — куриные печеночки, пупочки, сердца, переброшенные луком и фирменными специями, — его коронное блюдо, ради которого полгорода съезжалось сюда на исходе праздников и суббот. Огромный, вспотевший, в белом фартуке, плотно облегающем поистине поварское брюхо, он щурился, чтобы брызги раскаленного масла не попали в глаза. Какая еще арабка! Тут, гляди, не пережарь!

— Ну пусти! — крикнул он. — Только приглядывай, черт ее знает! — И Шломи молча кивнул девушке, подбородком указывая направление — по коридору и направо. Налево вела дверь на просторную террасу, где уже не было ни одного свободного столика.

Впервые за долгие месяцы известной писательнице N. было по-настоящему хорошо. Впервые она совершенно не думала ни о деньгах, ни о счетах, ни о будущем детей. Отличное сухое вино не дурманило, а действительно согревало сердце. И Сашка шутил так кстати, и собственный ее муж вдруг рассказал две очаровательные, забавные истории из своей юности…

Как меняется ее лицо, думал Доктор, сидящий напротив писательницы N., когда она хоть на минуту высвобождается из-под завала своих тяжелых комплексов. Вот ведь все дано человеку — талант, успех, даже красота — какого черта все обязаны лицезреть этот вечный оскал трагизма?

— Ребятки, дорогие, — пропела Ангел-Рая, — давайте выпьем за то, чтоб мы всегда добивались того, чего хотим!

— А чего мы, кстати, хотим? — осведомился Рабинович.

— Всего! — необычным для себя, нежалующимся тоном сказала Ангел-Рая. — И никак не меньше.

Вся терраса гудела — русский, английский, французский, арабский, иврит, — и никто не мешал друг другу здесь принято было разговаривать в полный голос и громко хохотать. Есть моменты, подумала известная писательница N., когда эти левантийские нравы совершенно не раздражают…