Любовь к электричеству: Повесть о Леониде Красине
Шрифт:
– Митька! – гаркнул с порога Горизонтов. Петунин вскочил и вытянулся по швам. Горизонтов вывел его на лестницу.
– Опозорил меня сегодня у Бергов, драгунская шкура, – усмехаясь, сказал он. Какую-то необъяснимую слабость питал он к этому странному поповичу с его вывихнутыми мозгами. – Ты где это анархистских идеек поднабрался?
Митя лихорадочно запыхтел папиросой.
– Раза два или три ходил в «Ад», Виктор Николаевич, в общество «Солнце и мы». Увлекся.
– В общем, эту муть из головы выброси, – приказал Горизонтов. – У нас своя теория есть, и притом научная.
– Литературки не хватает, – сказал
– Ладно, Митяй, литературы я тебе добавлю. Пошли. Вздувай-ка лампу! Начнем.
…Горизонтов положил на стол тяжелый предмет, завернутый в тряпку, оглядел присутствующих и тихим, серьезным голосом заговорил:
– Товарищи! Революционные события нарастают по всей стране. Социал-демократия в самое ближайшее время должна выработать свою тактику. Сейчас большинство комитетов стоит за точку зрения товарища Ленина о созыве Третьего съезда. Скоро ЦК будет решать этот вопрос. Пока что нам переданы указания об организации сил самообороны на предприятиях и в учебных заведениях. Возможны стычки с полицией и черной сотней. Это указание идет от Никитича. Так что сегодня мы с вами будем не книжки читать, а заниматься кое-чем посущественней.
Он улыбнулся широко и с веселым коварством, развернул тряпицу, и все увидели черный револьвер с длинной гнутой рукояткой.
– Кто знаком с этой штукой? – спросил Горизонтов. – Кроме Петунина, конечно. – Он погрозил кулаком в угол, где съежился Митя. Никто не ответил. Рабочие, как завороженные, смотрели на оружие.
– Револьвер системы «Смит и Вессон», – сказал Горизонтов.
– Это, конечно, не «кольт», который у меня был в Ванкувере, но все же…
Глухая февральская ночь 1905 года. Тревога, бессонница…
– Почему ты не спишь, Леонид?
– Теперь уже бесполезно спать. Я выезжаю поездом в 6.15. Завтра утром заседание ЦК…
– Знаешь, мне что-то тревожно. Сегодня на улице полковник Владимирский так посмотрел на меня! Он подозревает…
– Бог с ним, с Владимирским, и всеми местными жандармами. Мне кажется, Люба, что мы не заживемся в Орехове.
– Тебе кажется, или?..
– Я почти уверен. Ты должна быть готовой ко всему. Что-то близится очень серьезное…
– У меня тоже такое чувство. Должно быть, скоро грянет революция…
– Да-да-да, в этом уже нет сомнений, идет девятый вал. Но поверишь ли, Люба, меня порой охватывает оторопь, я спрашиваю себя каждую минуту – готов ли? А тебе не страшно за девочек, за себя?..
– Конечно, страшно, но… но ведь это то, о чем мы мечтали в юности как о несбыточном торжестве.
В тишине слышались лишь вой ветра да далекие гудки маневрового паровоза.
– Теперь прощайте, машины, генераторы, батареи. Скоро мне придется иметь дело с электричеством другого рода.
– Знаешь, Леонид, когда ты занят своими машинами, мне становится покойно и прекрасно и, представь, немного горько: ну, вот и все, думаю я. Когда ты уезжаешь по другим своим делам, мне страшно, тревожно и радостно, как в юности… как будто мы еще там, над Волгой, на откосе…
Она села на кровати и завернулась в одеяло. Блестели только огромные глаза, в полумраке она казалась совсем девочкой, той, из Нижнего Новгорода…
Кремовый ночничок с просвечивающим купидоном, халат с кистями… Он отогнул тяжелую
штору. Внизу под слабым фонарем по брусчатке мела поземка.…Зубатов безусловно одаренный человек, но чего ждать от господина Лопухина, нынешнего директора департамента полиции? Зубатов – зубы, это неплохо… Лопухин – лопух, это постыдно… Лопух и зубы – очень прямолинейно, здесь нужен человек с фамилией типа Ехно-Егерн… Ехно-Егерн – как прекрасно и непонятно… Ехно – отвлекающий, теплый, слегка пахучий, но на мягких лапах, и – Егерн! – удар по темени…
Голова сидящего за огромным столом подполковника Егерна упала на грудь, и тут же подполковник подскочил, встряхнулся – фу, черт, засыпаю уже на ходу… как старик… Выбрался из-за стола и пружинисто зашагал по полутемному очень большому кабинету, всунул в глазницу монокль, взглянул в окно на застывшие в морозной ночи подстриженные липы…
«Но граф Витте, умница, как мог он позволить эту бездарную живодерню? Неужели он не понимал, что это только приблизит революцию?..»
В дверях вырос дежурный офицер. В руках у него был большой сверток.
– Разрешите доложить, господин подполковник, за вами прибыли. Здесь партикулярное платье…
– Вы чего смеетесь, Игнатьев?
– Смешное сообщение набираю, господин метранпаж!
– Покажите!
– Извольте!
«Вчера около часу дня провалился Египетский мост через Фонтанку при переходе через него эскадрона лейб-гвардии конногренадерского полка. Есть пострадавшие».
– Что же тут смешного, Игнатьев?
– Очень смешно, господин метранпаж.
– Ровно ничего тут смешного нет, господин Игнатьев. Сообщение, наоборот, скорее печальное. Провалился мост, люди и лошади были испуганы, есть травмы…
– Все понимаю, господин метранпаж. Тут плакать надо, а мне смешно.
– Вы в церковь ходите, Игнатьев?
– Нет, господин метранпаж, я дома молюсь.
Пожимая плечами, метранпаж «Биржевых ведомостей» отошел от наборщика. Бессмысленный этот разговор застрял за воротником, словно волосы после стрижки. Ротационные машины в подвале стучали среди ночи, как копыта кавалерийского эскадрона. Чушь какая-то!
– Нам, Павел, встречаться больше не нужно… – проговорила Надя.
– Но почему, Надя? Почему? – Павел приподнялся на локте. – Почему мы не можем любить друг друга? Жениться, конечно, сейчас глупо, но почему…
– Как жаден ты до жизни, Павел, – глухо сказала Надя.
– Ну конечно! Почему же нет?
– Потому что чем-то надо жертвовать.
– Ты знаешь, что я готов пожертвовать всем и пожертвую, когда будет нужно.
– Даже мной?
– Даже тобой. Ты знаешь…
– И я тоже, милый мой…
– Я знаю, Надя…
– Ну, вот и расстанемся…
– Зачем же сейчас нам расставаться?
Она рассмеялась.
– Все-таки немецкий здравый смысл где-то в закоулке мозга притаился у тебя, майн либер Пауль. – Она вдруг оборвала смех и сказала неожиданно: – Ты знаешь, что твой брат любит меня?
– Коля? Что за вздор!
Надя усмехнулась.
– Вот он ради меня пожертвует всем на свете, он одержим любовью…
– Ты меня удивила, – довольно спокойно сказал Павел. – Но я ведь не виноват, что ты полюбила меня, а не его…
Она смотрела на пушистые ветви елей, сверху облитые лунным светом.