Любовь к ребенку
Шрифт:
Так оно и должно быть, что больше всего на тебя посягают, теснее всего тебя обступают не наиболее стоящие дети. Не требуй для них всей полноты прав, они и сами немногого требуют.
Но и не отталкивай их.
а я добавлю, и имеет право использовать все свои плюсы, все положительное, что в нем есть, чтобы обратить на себя внимание: приятную внешность, ловкость, память, хорошо подвешенный язык, звучный голос, происхождение. Если, не переубедив, мы станем ему мешать, мы вызовем у него неприязнь, и он усмотрит в нашем поступке придирку, а может, и зависть.
– Это наш певец, это наш гимнаст.
Может
Разве не бестактнее грубо сказать:
«Думаешь, раз хорошо поешь, раз у тебя отец войт [26] , так уж тебе все можно?»
Или:
«Думаешь, обманул своей улыбкой?»
Или:
«Ты целуешь, потому что тебе что-то надо!»
26
Войт – глава гмины, низшей сельской административной единицы в Польше.
Да, это так, но ты и сам так поступаешь.
Разве не подменяешь ты памятью отсутствие собственных мыслей или способностью логически мыслить отсутствие памяти? Не стараешься добиться послушания с помощью улыбки, так как не умеешь или не любишь прибегать к угрозам? Не хочешь исправить, целуя?
Разве сам ты не скрываешь своих пороков и недостатков?
Почему ты лишаешь ребенка права, которым пользуешься сам, хотя и располагаешь колоссальными преимуществами возраста и власти?
У огромного большинства детей еще нет ума. У них смекалка. Локк называет смекалку обезьяной разума [27] . Чем более благоприятные условия созревания создашь ты своим воспитанникам, тем скорее твои забавные обезьянки превратятся в людей.
27
Локк Джон (1632–1704) – английский философ, теоретик воспитания. Корчак ссылается на следующее высказывание Локка: «…хитрость, это обезьянье подобие мудрости, как нельзя более далека от последней и так же уродлива, как уродлива сама обезьяна». См.: Локк Д. Пед. соч. М., 1939. С. 169
Звонок. Непосвященные не знают, сколько нужно усилий со стороны воспитателя и сколько упорства и доброго желания со стороны детей, чтобы эта сотня по данному сигналу явилась в полном составе.
Еще только одна строка не переписанного до конца стиха, один номер в лото, одно слово неоконченного разговора, не до конца главы, а только до точки дочитанная сказка.
Уходя из класса, ты ждешь, чтобы закрыть дверь. Крича и толкаясь, летят сломя голову все, кроме одного или двух, и ты обязан ждать, пока они в последнюю минуту чего-нибудь не наденут или не вынут.
Выдаешь башмаки, пальто – то же самое.
И ты стоишь и ждешь у открытого шкафа – у лампы, чтобы ее погасить, – у ванны, чтобы спустить воду, – у стола, чтобы собрать посуду, ждешь этого одного или двух, чтобы начать или закончить какую-нибудь работу. А у них вечно то затеряется шапка перед самым уходом, то сломается перо в начале диктанта.
«Скорее! Ну, пошевеливайся!.. И долго это будет продолжаться?.. Когда же ты, наконец, соизволишь?..»
Не сердись, такими они и должны быть.
Мы запретили по вечерам разговаривать в спальне.
– Целый день в вашем распоряжении, могли наболтаться. А теперь спать.
Видно, что-то не позволяет подчиниться этому, казалось бы, справедливому требованию, раз ребята разговаривают вполголоса, шепотом. Стоит шум. Прикрикнешь – тишина, но ненадолго. Сегодня, завтра, вчера – то же самое. Значит, осталось только взяться за палку – применить насилие – или дознаться, в чем дело.
– О чем ты вчера разговаривал в спальне?
– Я ему рассказывал, как мы жили дома, когда еще папка живой был.
– Я у него спросил, почему поляки не любят евреев?
– Я говорил, пусть исправится, тогда вы на него не будете злиться.
– Я говорил, что, когда я вырасту большой, я поеду к эскимосам и научу их читать и строить дома.
Грубым окриком: «Тихо там» – я прервал бы эти четыре разговора.
Вместо проступка перед тобой раскрылись сокровенные думы и заботы твоих детей. В шуме и ярмарочной суете нет места тихим признаниям, печальным воспоминаниям, дружеским советам, вопросам по секрету. Тебе надоедает шум с утра и до ночи и хочется перед сном хотя бы минуту покоя – того же хотят и дети…
По утрам ты запрещаешь им разговаривать до определенного часа? И что делать тому, кто проснулся раньше, кто каждый день просыпается раньше?
И в этой бесцельной борьбе за утреннюю тишину в спальне одержали победу дети, а я сделал открытие, если и не основополагающее, то уж, во всяком случае, первостепенной важности.
Мне часто случалось задавать детям вопросы:
«Что поделываешь, что у тебя слышно, почему ты такой невеселый, как поживают твои домашние?»
И часто слышать в ответ:
«Да ничего, все в порядке, я не невеселый».
Я был доволен: на то, чтобы показать ребенку, что я им интересуюсь и к нему расположен, я тратил ничтожные доли минуты. Проходя мимо, я часто гладил кого-нибудь по головке.
Через некоторое время я обратил внимание на то, что дети не любят ни эти ласки, ни вопросы. Одни отвечали нехотя, как бы с некоторым смущением; другие с холодной сдержанностью, а то и с иронической улыбкой. Раз ко мне обратился по довольно важному делу мальчик, всего минуту назад давший стандартный ответ на вопрос. От поглаживания по головке дети, в другое время нежные и чувствительные, явно уклонялись.
Признаюсь, это меня раздражало, я сердился и наконец понял. В этих привычных, небрежно брошенных вопросах ребенок не видит ни искреннего интереса, ни возможности обратиться с просьбой. Он прав: подавая целую коробку конфет, ты рассчитываешь, что гость возьмет одну и не самую большую. Ты потчуешь ребенка долей минуты, он дает тебе требуемый ответ: «Все в порядке», но, исполнив долг вежливости, остается в обиде на тебя за притворный интерес к его особе, не желая, чтобы к нему обращались, чтобы только отделаться, мимоходом.
– Ну как, вам лучше? – спрашивает врач на обходе в больнице.
По тону голоса и движениям больной видит, что врач торопится, и нехотя отвечает:
– Спасибо, лучше.
«Просто руки опускаются. – За обедом должно быть тихо, как в церкви. – На нем все так и горит. – Что ни возьмет в руки, все ломает. – Сто раз тебе говорил, больше уже я повторять не стану».