Любовь не ищет своего (сборник)

Однако я его, товарища NN, – пишет A.B. – так и не перестал опасаться до конца нашего знакомства, и он это чувствовал, но не обращал внимания и в разговоре позволял себе некоторую свободу. И все же, попривыкнув и включив дурака – после его очередного «озадачивающего» замечания, – я осмелился спросить: «NN, вы как партийный руководитель, по должности обязаны быть таким эрудированным?» А он мне: «Ты, наверное, хочешь сказать: или вы меня на прочность проверяете?» Потом сделал паузу, посмотрел на меня грустно и устало и говорит: «Расслабься, Андрюш, я всего-навсего бюрократ. Отец семейства. Когда-то, после института, – учитель истории. А в юности… Впрочем, кто в юности не писал стихов, не играл на гитаре девушкам. Во мне романтизм никак не пройдет. Ха-ха».

Как обычно, – вспоминает A.B., – мы поднимались по скрипучему трапу, занимали места, наш толстый, дребезжащий, гоняемый в хвост и в гриву боинг разгонялся и отрывался от земли прямо над полоской прибрежного песка, набирал высоту над морем, делал над ним крутой вираж и брал курс на столицу. NN неспешно отстегивался, доставал пачку хороших сигарет, мне предлагал – тогда разрешалось курить в салоне – и говорил что-нибудь этакое. Например:

– Невеста-то есть?

– Есть.

– Уверен?

– В каком смысле? – переспрашивал я со страхом: может, ему по его каналам какие-то сведения поступили. – Ну, как вам сказать, я в ней был уверен. А что?

– Ничего. Вера – дело хорошее. Вот ты как узнал, что буква «А» – это буква «А»? Две палочки, между ними третья. Что это именно «А», а не «Б»?

– Не помню. Может, мама сказала или бабушка.

– И ты поверил?

– Конечно.

– Вот видишь: все на вере, на доверии, как на фундаменте. Вот невеста твоя далеко, а ты веришь, что она тебя не забыла. И правильно делаешь. А в это самое время…

– Вы что-то знаете? – не вытерпел я.

– Ну как же мне не знать! У меня работа такая.

– Тогда скажите прямо, что случилось. Что вы знаете?

– Мне известно из весьма авторитетных источников, что без взаимного доверия семейного счастья не достичь. А семья – это дети, продолжение жизни. Видишь?

– Что?

– Жизнь начинается с доверия. Ты это запомни.

– А что «в это самое время»? Вы не договорили.

– Так ты мне не дал. В это самое время верит и она, что ты не забыл ее.

– Откуда вы знаете?

– Верю. Страшная сила – вера. Верой подвиги совершаются. И открытия. Вера, как в древних книгах сказано, побеждает царства, угашает пожары, изгоняет захватчиков, преодолевает болезни. Вот вы почему друг другу доверяете? Потому что любите. Любовь и доверие идут нога в ногу.

Прошли годы, я теперь вижу, – пишет A.B., – что он мне доходчиво и вольно, не уличишь в пропаганде, пересказывал Новый Завет.

Или в другой раз, тема, как всегда, неожиданная.

– Представь себе, – начинает NN, – роскошный праздник, столы ломятся от жратвы, а выпивка… фантастика! – NN затягивается и с наслаждением вбирает в себя голубой дым и при этом посматривает на меня улыбающимися глазами. – Мягко играет музыка, дамы изящные, милые, и благоухают такими тонкими духами, что голова кружится от влюбленности во всех сразу. Но если не нравятся духи и весь светский базар, не надо. Пусть будут друзья, самые дорогие, доверенные. Задушевная беседа. И вот тебе говорят, конфиденциально и совершенно точно, что праздник закончится в одиннадцать вечера, а в половине двенадцатого тебя расстреляют. А? Тебе каково? Кусок полезет в рот?

– Вряд ли, – соглашаюсь я.

– То-то! А ведь у всех лезет, и без проблем!

– ?

– Ну как же: какая разница, через три часа или через тридцать три года, если конец один: ешь, пей, веселись, все равно умрешь.

– Но если не напоминать… Жизнь течет своим чередом, зачем ее отравлять?

– А почему же отравлять? Может быть, этот праздник говорит о большем, чем еда на столе, ароматы и музыка. Может быть, это знаки, символы.

– Какие символы?

– Хорошие. «Остров сокровищ» читал?

– Да, кажется, в детстве.

– Написал Стивенсон. Он еще был поэтом. Вот послушай, я про себя часто повторяю, когда смотрю на тихое море на рассвете, или когда медленно еду по горному шоссе в Константину, после дождя. А вокруг такая густая свежесть, так все зелено, буйно:

Я говорю гадалке:

«Что-то никак не пойму,

Раз всем помирать придется и вообще пропадать всему – Зачем этот мир прекрасен и как праздничный стол накрыт?» «Легко загадки загадывать», – гадалка мне говорит [3] .

3

Стивенсон Р. Л. Гадалка. (Пер. А. Сергеева.)

Жизнь, Андрюш, это праздник, который всегда с тобой. Никто нас не расстреляет, никто не уничтожит, потому что это невозможно.

Он произнес последние слова еле слышно, но так уверенно и спокойно, – пишет A.B., – что я всей душой поверил ему в ту минуту. Не невозможности расстрела, но в невозможность конца».

Мы замолчали. NN смотрел в иллюминатор. И когда снова заговорил, то не повернул головы. Так и обращался к редкой, в просветах, пелене облаков и к Атласскому хребту вдали. Я вытянул шею между ним и передним креслом, чтобы его расслышать.

– А вот убийца Столыпина Дмитрий Богров после объявления ему смертного приговора, который приводился в исполнение через несколько часов, на вопрос о его последнем желании ответил, что заказывает обед из ресторана. Из какого-то хорошего киевского ресторана. Накануне покушения на Петра Аркадьевича, в театре, он обедал с Троцким. Троцкий бесследно исчез. Не из того ли самого ресторана заказан был обед? Богров, можно предположить, оставался во время допросов и приговора во фраке. Взяли его сразу после выстрелов в зале, он направлялся по проходу к выходу. И вот он, во фраке, в уже несвежей манишке, повязав салфетку, весь этот привезенный дымящийся обед обстоятельно и неспешно съел.

NN взглянул на меня, лицо его выражало боль.

– Он был псих?

– Я думаю, все медкомиссии во всем мире сделали бы по его поводу одно единодушное заключение: практически здоров. Если в меня или в тебя будет целиться из пистолета актер с экрана, обедать он нам не помешает. Неприятно, разумеется, но, в конце концов, не более чем иллюзия, мираж. Жить по-настоящему можно только в уверенности, что не прервется жизнь.

Наверное, я посмотрел на него так задумчиво, что он спохватился. Почувствовал, что вещает уже не совсем коммунистом. И хотя он меня не опасался, но все-таки попытался поправиться.

– У классика, – улыбнулся NN. – «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире // Мой прах переживет и тленьяубежит…» [4] .

Фу, – признался A.B., – я про себя облегченно вздохнул: материализм все-таки не рухнул. Но сердце мое снова проснулось. Как всегда просыпалось в этих воздушных беседах».

Отвечая на очередную корреспонденцию A.B., я поинтересовался: а в связи с чем его попутчик поведал ему когда-то притчу о нечистом духе?

«Помню, – написал A.B., – в один из перелетов NN выглядел совсем утомленным, выжатым. Я решил из вежливости и понимания молчать всю дорогу. Мой спутник действительно полчаса подремал. Потом как будто очнулся. Рейс длился недолго, и нам предлагали только леденцы и воду. NN спросил газировки, выпил, крякнул, взглянул на часы и сказал:

4

Пушкин А. С. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»