Любовь первого Романова

Иван Заруцкий обвел глазами толпу и увидел Марину Мнишек. Полячка холодно улыбнулась ему краем тонких губ, а он всем телом подался вперед, пожирая ее горящим взором. Пока читали длинную сказку о его преступлениях, Заруцкий, не отрываясь, глядел на Марину. Он, казалось, даже не слушал приговор и лишь раз, когда было сказано, что Ивашка Заруцкий и Маринка с персидским шахом Аббасом ссылались и великого государя искони вотчину, Астраханское царство, хотели шахаббасову величеству отдать, атаман прохрипел:

– Брехня!

Отвлекся на мгновение и вновь перевел свой горящий взор на Марину. Она была для него превыше всего и всех. После умерщвления самозванца в Пскове объявился третий Лжедмитрий. Он уверял, будто чудом спасся от татарских сабель, словно калужане своими очами не видели в церкви тело царя с отсеченной головой, бережно положенной рядом с гробом. Сначала Иван Заруцкий решил, что казакам выгоден неубиваемый царь и целовал крест на верность третьему Лжедмитрию. На свое несчастье Самозванец заговорил о супружеских правах на Марину Мнишек. Такого оборота влюбленный атаман не потерпел. Он приказал схватить соперника. Третьего Лжедмитрия в железах привезли в табор казаков и посадили на цепь. Атаман Заруцкий жил с царицей в одном шатре, а перед входом сидел на цепи ее «супруг» – дьякон Матюшка, опрометчиво возомнивший, что он ничем не хуже расстриги Гришки и писаря Богданки, попавших волею случая в цари. Теперь сам атаман был в оковах и ожидал казни. Но мучительнее предстоящей казни был холодный взгляд полячки, взиравшей на атамана как на чужого.

Занималась метель, дьяк беспрестанно встряхивал указ, но строки засыпало снегом. Борис Салтыков, распоряжавшийся казнью, крикнул палачам. Те быстро сорвали с атамана дырявые порты. Двое палачей приставили к его сплошь покрытому кровавыми рубцами заду длинный заостренный кол, третий палач, поплевав на ладони, взялся за тяжелую деревянную кувалду, при помощи которой обычно забивали сваи. Марья стыдливо отвернулась к колесу, на коем лежал изломанный, но еще живой вор. Он приподнял голову, медленно, вершок за вершком, подтянул к себе перебитую руку, положил на нее подбородок и устремил любопытный взор на казнь. Сквозь посвист ветра донеслись мерные удары кувалды. Потом они затихли. Марья вновь повернулась и увидела, что палачи уже поднимают вверх кол, на котором скрючился Заруцкий. Под свежеструганному дереву змеилась струйка черной крови.

– Ишь, упорный какой! – удивился мужик, на чьих плечах восседал воренок. – Звука не проронил!

– Я бы тоже не закричал! – уверенно сказал мальчик.

– Прямо не закричал бы?

– Я девка нешто! Дядя Ваня меня научил зажмуриться покрепче, чтобы боль перетерпеть. Он мне показал, как колесо крутить, и обещал другим штукам выучить.

Детский ум не признавал смерти. Мальчик смотрел на казнь, как на забавную игру, не осознавая, что атаман уже никогда ничему его не научит, а останется на колу посреди пустыря. Палачи с трудом закрепили кол в мерзлой земле. Борис Салтыков задумчиво обошел кругом. Возможно, ему вспомнилось, что в Смуту его старший брат тоже был посажен на кол новгородцами за злоехидство и пронырливость. Желая проверить, крепко ли вкопан кол, он пнул носком сапога по основанию. Заруцкий смачно плюнул сгустком крови на молодого боярина.

– Я тебя, скот… – дернулся Салтыков и отступил назад, поняв, что уже ничем нельзя пригрозить человеку, посаженному на кол.

Боярин махнул рукой, и мужик с отроком на плечах побежал по пустырю, взбрыкивая, как молодой жеребенок, выпущенный из конюшни на простор. Воренок подпрыгивал, уцепившись за колпак мужика. Он звонко хохотал, воображая себя всадником на резвом коне.

– Но-но! Быстрей, ретивый! – покрикивал он, колотя каблучками сафьяновых сапожек по бокам мужика.

– Иго-го-го! – конским ржанием откликался мужик.

Марья улыбнулась, наблюдая их веселую игру. Потешной рысью мужик добежал до двух столбов, соединенных брусом, и бережно передал хохочущего ребенка подручным палача. Те быстро накинули на его тонкую шею петлю, сплетенную из мочал. В первое мгновение толпа на пустыре ничего не поняла, лишь вор с перебитыми конечностями ахнул от ужаса на своем колесе. Марина Мнишек метнулась к виселице, но стрельцы, бывшие начеку, повалили ее наземь. Отчаянный материнский крик утонул в шуме налетевшей метели. Из черной тучи повалил густой снег, мгновенно покрывший белой пеленой черное пепелище. Сильный порыв ветра подхватил легкое тельце ребенка, и оно вспорхнуло над виселицей. Палач гневно закричал на подручных. Толстая мочальная веревка не хотела затягиваться на тоненькой шее воренка.

Казнь через повешение, как и колесование, переняли у иноземцев. Обычно палачи, накинув петлю на шею преступника, прыгали вместе с ним с помоста, чтобы сразу сломать позвонки под двойной тяжестью. Но с ребенком палачи не стали прыгать, а подвесить груз не догадались. Легкое тельце воренка взлетело вверх, подхваченное ветром. Ножки ребенка, обутые в маленькие сафьяновые сапожки, выплясывали в снежном вихре быстрый танец. Толпа в страхе крестились и пятилась от виселицы. Задние ряды смешались, началось повальное бегство. Кто-то упал и надрывно кричал, растоптанный ногами обезумевших людей. В мгновение ока толпа исчезла за стеной из снега, валившего с неба.

– Семен, что творят палачи? – не выдержал Желябужский, отвернувшись, чтобы не видеть, как подручные палача подпрыгивают, пытаясь дотянуться до ног порхавшего в воздухе ребенка.

– С дитями завсегда грех один. Эва, с Федькой Годуновым тоже срамота вышла! – сокрушался дьяк.

Дьяк мог бы поведать, как расправились с Федором Годуновым, на которого Борис Годунов оставил царство после своей внезапной смерти. Отрок не процарствовал и двух месяцев. Четверо сильных ратников ворвались в годуновские палаты, ударили юного царя по срамному месту и начали его душить. В пылу расправы они почти оторвали ему голову, но никак не могли окончательно добить. Отрок сам взмолился, чтобы злодеи поскорее зарезали его, прекратив невыносимые мучения.

– Увозите воруху! – крикнул дядя.

Стрельцы затолкали Марину Мнишек в рогожный возок. Полячка высунула в маленькое оконце искаженное горем и яростью лицо и громко крикнула по-русски:

– Будьте прокляты, Романовы! Кровь моего сына падет на ваши головы! Проклинаю вас до седьмого колена! Лютой казни предадут невинных детей ваших! Хворью, бедою и смертью расплатятся они за ваши злодейства!

Один из стрельцов замахнулся бердышом. Мнишек отпрянула от окошка возка, рухнула на скамью и глухо зарыдала. Марья положила ее голову себе на колени. Женщина что-то говорила по-польски сквозь рыдания. Марья разобрала только слова:

– Не хватайся за корону, все потеряешь!

Глава 4 Посольство

Церковь Бориса и Глеба открылась издалека. Сначала золотой точкой засиял крест, потом начала вырисовываться верхушка шатра, и вскоре перед путниками появились шатровый храм и крепость на высоком берегу Протвы. Федор Желябужский снял меховой дорожный колпак и сотворил крестное знамение. Марья поднесла два перста ко лбу и замерла, залюбовавшись шатром, словно парящим на фоне морозного бледно-синего неба.

– Лоб-то не забудь перекрестить, девка! Небось рука не отсохнет, – раздался за спиной шепот старого подьячего Маттина по прозвищу Костяные Уши.

Он считался старым подьячим по чину, но не по годам. Ему и тридцати весен не минуло, а он уже дослужился до старого подьячего и не в каком-нибудь Ямском или Панифидном приказе, а в самом важном – в Посольском. Подьячий гордо говорил, что пойдет еще выше и велел всем называть себя не Маттиным, а сыном Сукина, уверяя, что состоит в родстве с сим знатным дворянским родом. Его бахвальство изрядно надоело Федору Желябужскому. Он ворчал, что добро бы подьячий был прямой Сукин сын, а то бес его разберет, кем он приходится дворянам. Впрочем, судя по страсти ябедничать, подьячий и вправду был истинным Сукиным, кои славились как злые шептуны, доводчики и изветчики. Все ведали, что Васька Сукин, сидя при Шуйском в Челобитной избе, тайно сажал в воду людей по царскому приказу.