Любовь первого Романова

Ничего не разглядев, Марья разочарованно вздохнула. Скучно! Весенний полдень, кровь так и играет, а Коломна погрузилась в сон. Марья побрела назад. Единственной надеждой на развлечение был собачий лай, доносившийся с усадьбы. Скорее всего, сторожевой пес брехал от скуки. А вдруг кто-то решил заглянуть на двор к Хлоповым? Марья прибавила шаг. Пес давно надрывался, но никто из обленившейся дворни не спешил выйти на двор.

Всем ведомо, что изба красна углами, хоромы – теремом, а двор – вратами. Двор Хлоповых был красен створчатыми обшивочными воротами с двумя калитками. Ворота крыты тесовой кровлей, украшены затейливым резным гребнем и деревянным шатриком. Когда Иван Хлопов получил от своего шурина Желябужского мошну серебра за царские шахматы, он сразу велел плотникам вывести такие ворота, чтобы за полверсты бросались в глаза. Каждый должен был видеть, что за воротами живет не какой-нибудь приборный человек, а дворянин московский. Хоромы тоже вывели знатные, но толком не отделали, а вот до хозяйственных служб руки не дошли. Там и деньги кончились. Вроде и не поскупился Федор, а быстро разошлись серебряные талеры, заплаченные им за шахматы. И не столько на постройки разошлись, сколько на веселые гулянки, коим предавался Небылица Хлопов со своими приятелями-бражниками.

Марья отодвинула тяжелый запор, вынула кованый крюк из железной петли и распахнула калитку. Сторожевой пес отпрянул назад и зарычал. Шерсть на его загривке вздыбилась, и было от чего. За воротами стояла толстая как копна баба, закрывшая свое лицо раскрашенной харей, какими на святках пугают малых детей. Приглядевшись внимательнее, Марья поняла, что перед ней не скоморошья харя, а настоящее лицо, только белое, словно обсыпанное слоем муки, с красными, грубо намалеванными охрой, щеками и жирно подведенными бровями.

Нежданная гостья заговорила певуче и складно:

– Приехала к вам на широкий двор! Подмела с дороги всякий сор! По зеленым по лугам! По лазоревым цветам! Буду двор осматривать! Широким двором похаживать! Ай, красна девица! Пирожная мастерица! Дочь ли ты отецкая? Невеста ль молодецкая?

Марья в тон гостье шутливо отвечала:

– Я Ивана Хлопова дочь! Прогоню тебя прочь! Говори, зачем пришла? А то спущу на тебя пса!

Баба в притворном ужасе всплеснула руками:

– Ой, не гневайся, молодка! Хороша походка! За делом пришла! Добру весть принесла! Уж не Марья ли ты, краса? До земли коса?

– Я самая и есть! – засмеялась Марья и, тряхнув заплетенными волосами, добавила: – Вот только коса моя до пояса. Длиннее не отрастила!

Об этом можно было и не говорить. Женщина быстрым, наметанным взглядом уже обшарила Марью с ног до головы и с головы до ног и все приметила: и короткую косу, и невысокую девичью грудь, и худенькие плечи. В ее голосе прозвучало сомнение:

– Нет ли у Хлоповых другой Марьи?

– Другой нет! Али не понравилась?

– Как подумать могла, лебедушка! Золота головушка! – вновь запела женщина. – Ну, веди меня к батюшке! К батюшке и матушке! Чрез порог переступлю! В нову горницу войду!

Марья повела гостью в хоромы. Мать была в погребе, зорко наблюдая за тем, как стряпуха выбирает соленый гусиный полоток к обеду. Ей было до слез жалко полотка, но в доме гость, мужнин брат, коего пустыми щами не попотчуешь. Стряпуха нагло требовала еще и коровьего масла. Хлопова плюнула от досады и провела ногтем черту на малом куске. Строптивая раба дерзнула перечить, говоря, что тут двух золотников не будет, надобно добавить масла, на что мать в сердцах показала ей кукиш. Как раз в это время Марья спустилась в погреб и сообщила, что какая-то баба спрашивает хозяина. Мать, разгоряченная перебранкой со стряпухой, в сердцах велела, чтобы незваная гостья шла прямо к отцу:

– Они с Гаврилой гуляют. Налили вином бельма, об угол не ударятся.

Мать имела все основания быть недовольной. В доме гостил двоюродный брат мужа Гаврила Хлопов. Он был бойчее и сметливее брата и преуспел на государевой службе. Сидел письменным головой в Тобольске и много ценных мехов вывез из сибирской земли. Потом вернулся из дальней стороны и два года сидел во Владимирском судном приказе вместе с боярином князем Иваном Семеновичем Куракиным. Приказу был ведом суд над дворянами, всякими помещиками и вотчинниками, а доходов в приказ не поступало никаких, кроме пошлин судных дел, и того с пятисот рублей в год. Но то для казны нет доходов, а боярину, двум дьякам и иным приказным просители несли посулы. И от тех посулов завелось у Гаврилы сельцо на Сенежском озере с двумястами крестьян. Сельцо доброе, и луга, и рыбный промысел, и запашки вдоволь.

Другой бы сидел безвылазно в таком раю, собирал с крестьян оброк и складывал в кубышку копеечку к копеечке, но Гаврила, подобно брату, любил гулянки. В весеннюю пору, когда закончился Великий пост и надобно было думать о севе, он взял дурную привычку навещать родню. В Коломне он гостил третью неделю, сбивая с пути и брата и всю его дворню. К ужасу матери, бражники успели опустошить малую – «полубеременную» бочку пива, ведер на пятнадцать, да и в большой – «беременной», ведер на тридцать, – уже плескалось на донышке. Вчера братья клятвенно обещали съездить и посмотреть на пашню, да как выпили с раннего утра на дорожку, так и не сдвинулись с места. Гаврила послал в слободу купить зелена вина, пили и горланили песни до первых петухов. Немудрено, что после вчерашнего братья толком не оправились.

Когда Марья вошла в горницу, дядя лежал на лавке, задрав бороду к потолку и стонал. Отец, нечесаный и неумытый, сидел за столом в одном исподнем и вяло зачерпывал деревянной ложкой тонко нарезанную холодную говядину, перемешанную с крошенными огурцами, луком и уксусом, – старинное блюдо, которое так и называлось: «опохмелье». Гостья, вошедшая в горницу вслед за Марьей, низко поклонилась и заговорила:

– Богу помолимся, вашей милости поклонимся! Каково прохлаждаетесь, добрыми поступками похваляетесь? У вас товар, у нас купец! Казною богат и собой молодец! Ваша княгиня ему под стать, не пора ли сватов засылать?

Иван Хлопов, тупо глядя на женщину воспаленными красными глазами, отодвинул от себя блюдо с опохмельем и хрипло выдавил:

– Ты… пошто… сваха, што ли?

– Сваха, точно. Сваха не простая, свахонька коренная! – подтвердила женщина и, обернувшись к Марье, сказала: – Погуляй в садочке, красна девица! Погуляй напоследок, красавица! Скоро время твое приспеет, бабью кику наденет!

Услышав ее слова, Марья опрометью бросилась вон и остановилась только у дубового тына там, где только недавно прогуливалась медленно и чинно. На нее сразу же нахлынули тысячи разнообразных мыслей. Сваха! Неужели пришла пора идти под венец?! Так скоро! Все твердили, что за последний год она вытянулась как белая березка. Но до сих пор ее называли невестой только в шутку. У нее самой и помыслов о свадьбе не было. Когда-то мечталось о рыцаре, писанном на фряжском потешном листе, но ведь то детские грезы!

Сердце подсказывало Марье, что сватовство не сулит ей ничего хорошего. У Хлоповых больших достатков нет, значит, богатый человек сваху не зашлет. А если зашлет, то разве старик, польстившийся на молодость бедной невесты. Марья представила колючую бороду, плешь во всю голову, толстое брюхо будущего мужа. Придется разувать его после пира. А в сапоге у мужа по обычаю припасена плеть, чтобы жена знала свое место. Она невольно передернула плечами. Еще не зная ни имени жениха, ни его возраста, Марья осыпала его бранными словами, которые слышала от рыбаков на берегу Оки:

– Ах ты старый старик, матерый материк! Сомов губ, щучьим зубами, раковыми глазами, посконная борода, желтая седина, а вздумал свататься к молодке. Аз тебе устрою преисподнюю. Аще велишь сделать кисло, аз сделаю пресно. Свежего хлеба тебе от меня не видать, всегда будешь черствую корку глодать!

Марье казалось диким, что чужой человек вдруг станет ее господином, которому она обязана будет повиноваться. Нет, уж лучше в тюрьму! Марья устремила взгляд на башню, в которой сидела Марина Мнишек, и невольно позавидовала узнице, которая сама выбрала своего суженого. Ах, почему нельзя обернуться вольной птицей! Почему нельзя вспорхнуть и улететь из отчего дома!