Любовь по-французски

– Что это такое? – закричал он, войдя в лавку.

С первого взгляда он был поражен. Он придвинул стул, уселся перед полотном и, вглядываясь в него, приходил все в больший восторг.

– Просто поразительно!.. Такая прозрачность тона и такая жизненность!.. Белые пятна рубашек очень интересно решены на зеленом… Очень оригинально! И никакой натяжки!.. Неужели, девчушка, это ты написала?

Адель слушала краснея, как будто эти похвалы относились к ней самой.

– Нет, нет, – поспешила она ответить. – Это тот молодой человек из коллежа.

– Уверяю тебя, что в его манере письма есть что-то общее с твоей манерой. Это ты, но приобретшая мощь… А, так вот он каков, этот молодой человек! Талантлив, и даже очень. Картина могла бы иметь огромный успех в Салоне.

Вечером Ренекен обедал у Моранов. Он им оказывал эту честь при каждом посещении Меркера. Весь вечер он говорил о живописи, возвращаясь несколько раз к картине Фердинанда Сурдиса, которого он собирался навестить и ободрить. Адель, как всегда молчаливая, слушала его рассказы о Париже, о его тамошней жизни, о его шумных успехах. На ее задумчивом бледном лбу появилась глубокая складка, как если бы она приняла какое-то решение, от которого уже никогда не отступится.

Картину Фердинанда вставили в раму и поместили в витрине. Барышни Левек первыми явились взглянуть на нее и нашли, что она не совсем закончена. А встревоженный поляк распустил по городу слух, что Сурдис принадлежит к новой школе живописи, отрицающей Рафаэля.

Тем не менее картина имела успех; находили, что это красиво. Целые семьи приходили процессиями распознать, кто из школьников позировал Сурдису.

От всего этого положение Фердинанда в коллеже не улучшилось. Преподаватели были возмущены шумом, который возбудил в городе этот репетиторишка, развращенный до такой степени, что решился обратить вверенных его попечениям детей в натурщиков для своей картины. Все же его не уволили, а только взяли с него обещание в будущем остепениться. Когда Ренекен пришел к нему, чтобы выразить свой восторг, он нашел его отчаявшимся, почти плачущим и собирающимся отречься от живописи.

– Полноте! – сказал Ренекен со свойственным ему грубоватым добродушием. – Вы достаточно талантливы, чтобы презирать всех этих гусей… Не беспокойтесь, будет и на вашей улице праздник. Вы выберетесь из нужды. Это говорю вам я, который сам когда-то работал каменщиком. Главное, не оставляйте живописи, это важнее всего.

С тех пор для Фердинанда началась новая жизнь. Постепенно он сблизился с Моранами. Адель принялась копировать его картину, которую назвали «Прогулка». Акварели были заброшены, Адель пробовала свои силы в живописи маслом.

Ренекен определил правильно: Адель как художник была родственна Сурдису. В ее собственных работах не хватало блеска, смелости, но она способна была, не останавливаясь ни перед какими трудностями, воспроизвести манеру молодого художника и даже превзошла его в законченности и мастерстве.

Сделанная ею копия картины, над которой она усиленно корпела, сблизила их. Адель постигла живописные приемы Фердинанда и даже в чем-то превзошла его. Он был крайне изумлен, увидев двойника своей картины, воспроизведенной с какой-то чисто женской сдержанностью. Этот двойник, лишенный индивидуальности оригинала, не был, однако, лишен своеобразной прелести.

В Меркере копия, выполненная Аделью, имела куда больший успех, чем сама картина. Но в городе начали сплетничать о ее отношениях с Фердинандом.

На самом же деле Фердинанд вовсе не думал о подобных вещах, Адель его нисколько не занимала. У него были порочные наклонности, которые он широко удовлетворял в другом месте, и эта маленькая мещаночка не возбуждала в нем никаких желаний – ее желтизна и полнота даже отталкивали его. Он относился к ней только как к товарищу по искусству, все их разговоры были только о живописи.

Он воспламенялся, мечтая о Париже, проклинал бедность, пригвоздившую его к Меркеру. Ах, если бы у него были деньги, послал бы он к черту этот коллеж! Он не сомневался, что в Париже его ждет успех; необходимость зарабатывать себе на хлеб приводила его в бешенство.

Она выслушивала его очень серьезно; казалось, что она вместе с ним обдумывала возможность его успехов. Потом она советовала ему надеяться, но ни одним намеком не обмолвилась, на что он может надеяться.

Однажды утром папашу Морана нашли мертвым в его лавочке. Он умер внезапно, от апоплексического удара, распаковывая ящик с кистями и красками. В течение двух недель Фердинанд не заходил в лавочку, не желая беспокоить мать и дочь в их горе.

Когда он возобновил свои посещения, он не нашел никаких перемен. Адель была в трауре, но не оставила своих занятий живописью. Г-жа Моран, как всегда, дремала в своей комнате. Начались привычные беседы об искусстве, мечты о Париже и о славе; молодые люди сближались все теснее. Но ни малейшей вольности, никакого намека на любовь не проскальзывало в этой чисто духовной дружбе.

Как-то вечером Адель, более серьезная, чем обычно, объяснилась наконец откровенно. Ей казалось, что она изучила Фердинанда, и она думала, что пришло время принять окончательное решение.

– Послушайте, – сказала она, пристально глядя на него, – я уже давно собираюсь поговорить с вами об одном проекте… Теперь я самостоятельна. Моя мать не идет в счет. Не обессудьте, я буду совершенно откровенна…

Он уставился на нее с удивлением.

Тогда без тени смущения, с большой простотой она обрисовала ему его положение, напомнила о его постоянных жалобах. Ведь только денег ему не хватает. Он может стать знаменитым через несколько лет, если только у него будут деньги, чтобы уехать в Париж и спокойно работать там.

– Так вот, – заключила она, – позвольте мне помочь вам. Отец оставил мне пять тысяч франков ренты, и я могу ими свободно располагать, так как моя мать имеет отдельное обеспечение и во мне нисколько не нуждается.

Фердинанд стал протестовать. Никогда он не примет такой жертвы! Ведь это равносильно тому, что обобрать ее. Она внимательно посмотрела на него и убедилась, что он действительно ничего не понял.

– Мы поедем в Париж, – вкрадчиво настаивала она, – будущее в наших руках.

И, видя, что он совершенно растерялся, она с улыбкой протянула ему руку и добавила приятельским тоном:

– Согласны ли вы жениться на мне, Фердинанд?.. Это я буду в долгу перед вами, а не вы передо мной – вы ведь знаете, я очень честолюбива. Да, я постоянно мечтаю о славе, и вы завоюете ее для меня.

Он бормотал что-то невнятное, он не мог прийти в себя от этого внезапного предложения. А она, не смущаясь его замешательством, продолжала развивать перед ним свой давно уже созревший план. Потом материнским тоном сказала, что потребует от него только одного: он должен поклясться, что впредь будет хорошо вести себя. Беспутство может погубить его гений. Она дала ему понять, что это ее не останавливает, но что она надеется его исправить.