Любовь по-французски

Чудовищная работа – рытье подземного хода – оказалась тщетной, по крайней мере для того, кто ее начал. Ведь то, что она осталась незаконченной, свидетельствовало о смерти неизвестного узника. Чтобы его усердие не пропало даром, должен был найтись заключенный, знающий арабский язык, а я изучил восточные языки в армянском монастыре. Несколько слов, высеченных на другой стороне камня, осведомляли о судьбе этого несчастного, ставшего жертвой своих огромных богатств: они возбудили алчность Венеции, и она завладела ими. Мне потребовался месяц, чтобы достигнуть цели. Во время работы и в те краткие промежутки времени, когда меня подкашивала усталость, я слышал звон золота, я видел перед собой золото, меня слепили бриллианты… О, слушайте дальше! Однажды ночью затупившаяся сталь наткнулась на бревно. Я вновь отточил свой обломок шпаги и начал сверлить отверстие в дереве. Чтобы иметь возможность работать, я, лежа на животе, извивался наподобие змеи, я раздевался донага и рыл словно крот, вытягивая руки и пользуясь самой кладкой, как точкой опоры. За двое суток до того, как я должен был предстать перед судом, поздней ночью, я решил сделать последнее усилие, я просверлил бревно насквозь – и сталь вонзилась в пустоту.

Вообразите мое изумление, когда я приник глазом к отверстию. Я притаился за деревянной обшивкой подземелья, где мерцал слабый свет, позволявший мне различить груды золота. В подземелье находились дож и один из членов Совета Десяти; я слышал их голоса; из их разговора я узнал, что передо мной потайные сокровища Республики, дары дожей и неприкосновенный запас, именуемый «Десятиной Венеции», куда вносилась часть добычи от военных экспедиций. Я был спасен! Когда пришел тюремщик, я предложил ему помочь мне бежать и скрыться со мной вместе, захватив все, что нам удастся взять. Колебания были немыслимы, он тотчас согласился. Нашлось судно, готовое к отплытию в Левант. Были приняты все предосторожности. Бьянка участвовала в приготовлениях, которые я поручил моему сообщнику. Чтобы не возбудить подозрений, решено было, что она присоединится к нам в Смирне. За одну ночь отверстие было расширено, и мы спустились в потайную сокровищницу Венеции. Какая ночь! Я видел своими глазами четыре бочонка, доверху наполненные золотом. В первом помещении хранилось серебро, наваленное двумя грудами, между которыми был оставлен узкий проход, а вдоль стен откосом вышиной в пять футов громоздились монеты. Мне казалось, что мой тюремщик сойдет с ума; он пел, скакал, хохотал, он плясал по золоту. Я пригрозил, что задушу его, если он будет шуметь или терять время попусту. От радости он не сразу заметил стол, на котором лежали бриллианты. Ловко заслонив их от него, я набил ими свою матросскую куртку и карманы штанов. Великий боже! Это не составило и третьей доли сокровища! Под столом лежали слитки золота. Я убедил своего спутника наполнить золотом столько мешков, сколько мы в силах унести, – так как золото, объяснил я ему, это единственное богатство, которое за границей не навлечет на нас подозрений.

– Жемчуг, драгоценные украшения, бриллианты выдадут нас с головой, – сказал я.

При всей нашей алчности мы не могли захватить больше двух тысяч фунтов золота. Да и то нам пришлось шесть раз проделать путь из тюрьмы к гондоле. Часового у дверцы, выходившей на канал, мы подкупили, дав ему мешок с десятью фунтами золота. Что до гондольеров – их было двое – они воображали, будто исполняют предписания Республики. Мы отчалили на рассвете. Когда мы очутились в открытом море и я припомнил все, что произошло ночью, когда я воскресил в своей памяти все пережитое мною, когда я мысленно вновь увидел эту изумительную сокровищницу, где, по моим подсчетам, я оставил тридцать миллионов серебром, двадцать миллионов золотом и на несколько миллионов бриллиантов, жемчуга и рубинов, я словно обезумел. Меня обуяла золотая лихорадка. Мы высадились в Смирне, а оттуда немедленно отплыли во Францию. Когда мы взбирались на борт французского судна, Господь Бог, казалось, явил мне милость: он избавил меня от моего сообщника. В ту минуту я не мог предусмотреть последствий этого несчастного случая и очень обрадовался. Оба мы тогда чувствовали себя настолько измученными, что пребывали в каком-то оцепенении; ни слова не говоря друг другу, мы дожидались, пока достигнем надежного убежища и заживем в свое удовольствие. Неудивительно, что у этого проходимца закружилась голова! Что до меня, вы услышите, как меня покарал Господь.

Я счел себя в безопасности только после того, как продал в Лондоне и Амстердаме две трети моих бриллиантов, а золотой песок обратил в ценные бумаги. В продолжение пяти лет я скрывался в Мадриде, а затем, в тысяча семьсот семидесятом году, под вымышленным испанским именем переселился в Париж, где жил на самую широкую ногу. Бьянка к тому времени умерла. И среди всех наслаждений жизни меня, обладателя шести миллионов, поразила слепота! Я не сомневаюсь, что это несчастье явилось следствием пребывания в темнице и работы над каменной кладкой, если только сама моя способность мгновенно различать золото не была связана с таким напряжением глаз, которое неминуемо должно было повлечь за собой утрату зрения. В ту пору я любил женщину, с которой намеревался соединить свою судьбу; я открыл ей тайну своего имени; она принадлежала к могущественной семье, я ждал всего от благоволения, которое мне выказывал Людовик Пятнадцатый; я всецело доверился этой женщине, подруге госпожи Дюбарри; моя возлюбленная посоветовала мне обратиться к знаменитому глазному врачу в Лондоне, но после того, как мы прожили там несколько месяцев, она бросила меня в Гайд-парке, разорив дотла и оставив в беспомощном состоянии: ведь я был вынужден скрывать свое настоящее имя, которое предало бы меня мщению Венеции, и я никого не мог просить о заступничестве, ибо страшился Венеции. Моей немощью воспользовались сыщики, подосланные ко мне этой женщиной. Я избавлю вас от рассказа о приключениях, достойных Жиля Бласа. Произошла ваша революция. Мне пришлось поступить в «Приют трехсот». Меня поместила туда эта презренная тварь после того, как по ее проискам меня два года продержали в Бисетре, объявив умалишенным. Сам я не мог ее убить; я ничего не видел, а для того, чтобы прибегнуть к наемному убийце, я был слишком беден. Если бы, прежде чем погиб Бенедетто Карпи, мой тюремщик, я расспросил его о местоположении темницы, я мог бы вновь разыскать сокровищницу, вернувшись в Венецию, когда Наполеон упразднил там Республику… И все же, несмотря на мою слепоту, едемте в Венецию! Я найду ту дверцу, я увижу золото сквозь стену, я почую его под водой, где оно хранится; ведь события, сокрушившие мощь Венеции, таковы, что тайна сокровищницы должна была умереть вместе с Вендрамини, братом Бьянки, дожем, на которого я надеялся, думая о примирении с Советом Десяти. Я посылал докладные записки первому консулу, я предлагал договор австрийскому императору, но всюду и везде мне отвечали отказом, считая меня безумным. Едемте в Венецию – едемте нищими, ведь мы вернемся миллионерами; мы выкупим мои поместья, и вы будете моим наследником, будете князем Варезским.

Ошеломленный этой исповедью, превратившейся в моем воображении в целую поэму, находясь к тому же над черными водами рвов Бастилии, дремотными, как воды венецианских каналов, я глядел на эту убеленную сединой голову и не отвечал. Фачино Кане, вероятно, подумал, что я сужу о нем так же, как все остальные, – с презрительной жалостью; он сделал жест, проникнутый философией отчаяния.

Быть может, этот рассказ вернул его к счастливым дням жизни в Венеции. Он схватил свой кларнет и заиграл печальную венецианскую песенку – баркароллу, для которой вновь обрел талант своей молодости, талант влюбленного патриция. Мне пришло на память «На реках вавилонских», мои глаза наполнились слезами. Если в это время по бульвару Бурдон шли запоздалые прохожие, они, должно быть, остановились, чтобы послушать последнюю молитву изгнанника, последнее сожаление об утраченном имени, с которым переплеталось воспоминание о Бьянке. Но вскоре золото снова взяло верх, и роковая страсть угасила отсвет давней юности.

– Эти сокровища, – молвил он, – непрестанно мерещатся мне во сне и наяву; я хожу среди них, бриллианты сверкают; я не так слеп, как вы думаете. Золото и бриллианты освещают мою ночь – ночь последнего Фачино Кане, ибо мой титул должен перейти к роду Мемми. О боже! Возмездие за убийство наступило так рано. Ave Maria!..

Он вполголоса прочитал несколько молитв, которых я не расслышал.

– Мы поедем в Венецию! – воскликнул я, когда он встал.

– Наконец-то я встретил настоящего человека! – вскричал он, весь вспыхнув.

Я взял его под руку и довел до приюта; когда он прощался со мной у подъезда, мимо нас прошли несколько человек, которые, распевая во все горло, возвращались со свадьбы на улице Шарантон.

– Мы едем завтра? – спросил старик.

– Нет, ведь надо достать хоть немного денег.

– Мы можем идти пешком! Я буду просить милостыню, я вынослив; а когда впереди виднеется золото – чувствуешь себя молодым.

Фачино Кане умер зимой, проболев два месяца. У бедняги была чахотка.

Первая страсть

Я и сейчас еще отчетливо вижу мягкие линии ее фигуры, ее платья, сшитые всегда с таким вкусом, и эту изящную ножку, оставлявшую на песке нашего двора узкий след, в который я всматривался со сладостным трепетом.

Я и сейчас еще отчетливо вижу, как она появляется у нас, обыкновенная женщина для других, а для меня – словно божество, потому что, навещая моего товарища Гектора, своего сына, она всегда осведомлялась обо мне, делила между нами обоими лакомства, которые приносила ему, брала меня вместе с ним на прогулки, словом – старалась всячески развлечь меня, искренне сочувствуя одиночеству, которое было моим уделом, – ведь моя семья жила далеко.

Какую горячую признательность вызывали во мне заботы молодой вдовы, столь миловидной и грациозной! Это чувство нельзя было назвать ни нежной привязанностью, какую питаешь к матери, ни дружеским участием, с каким относишься к сестре; то было совсем другое чувство, смутное, непонятное мне, страшное, терзавшее мою душу. Это был сущий ад: страсть захватила меня целиком, измучила, изранила мне сердце, она уже готова была вылиться в слова, которые, сорвавшись с языка, могли бы облегчить мои страдания. Представьте себе мои мучения, мучения пятнадцатилетнего подростка, не знавшего о любви ничего, даже слов, которыми ее выражают, и составившего себе представление о женском сердце пока еще только по нарядам и по прелестной ножке своего кумира! К тому же еще у этого подростка вид был тщедушный, и находился он в том возрасте, когда, по общепринятому мнению, душа чиста, между тем как на самом деле она уже раскрыта навстречу всем страстям.

Я вспоминаю, какая ревнивая ярость обуревала меня при виде этих светских мужчин, этих опытных соблазнителей, которые привыкли искусно льстить и расточали свои пошлые комплименты молодой вдове, в то время как я, мечтавший сказать ей так много, не мог выразить ничего.

Сколько раз, исступленно мечтая в одиночестве, с трудом удерживаясь от того, чтобы вслух назвать ее имя, я решался ей во всем открыться, а потом не знал, что же именно нужно говорить, и не мог даже просто рассказать о своих страданиях! Но когда я видел ее, когда встречал ее ласковый взгляд, столь же благожелательный ко мне, как и к Гектору, тревога уступала место счастливому спокойствию, а растерянность и смущение заставляли меня забыть муку, хотя вскоре она снова начинала раздирать мою душу.

Однажды вечером после чудесного дня – чудесного, ибо я провел его в обществе Клеманс, – она, по своей молодости снисходительная к нашим желаниям, повела нас в Тиволи. Так как праздник затянулся и мы уже не могли поспеть в коллеж к положенному часу, то было решено, что мы туда отправимся только на следующее утро. Мне предстояло провести всю ночь под одной крышей с ней! Рядом с ее комнатой! Фантастическая, полная очарования ночь! Только раз в жизни может посчастливиться полуребенку-полумужчине насладиться такой ночью.