Любовь под соснами

Закончив разговор, я быстро прошла в комнату Андрея и достала кредитную карту, которую он оставил на тот случай, если с ним что-то случится и понадобятся деньги. Я тогда удивилась, что он совсем не боится, даже как-то это прокомментировала, а он сказал спокойно так, тихо, что у него никого не осталось, кроме меня. И что если не верить мне, то тогда кому? Я сглотнула ком в горле. То же самое слишком часто говорила мама. Есть две страшные вещи на свете: одиночество и болезнь. И одно из них порождает другое, независимо от того, что приходит первым.

Андрей выглядел ужасно. Про таких говорят — не жилец. Он медленно, покачиваясь, шел между пассажирами и при одном взгляде на его лицо можно было понять, что он умирает. Черная обтягивающая шапочка придавала его бледному лицу синюшный оттенок. На лице появилась сыпь, которой не было до отъезда. Мне хотелось уткнуться в его плечо и заплакать. Рядом с ним я чувствовала себя неприлично здоровой. Он слабо улыбнулся, не прикасаясь ко мне.

— Зд орово, что ты здесь. Боюсь, у меня даже нет сил идти за багажом.

Я беспомощно огляделась, куда бы его посадить, но наши аэропорты не предусмотрены для больных людей. Черт бы побрал всех, кто думает только о здоровых. Пока я ждала его чемодан, Андрей сидел на полу, прислонившись к стене. По дороге к машине, он умудрялся шутить и подбадривать меня. И от этих шуток у меня бегали мурашки. И это при том, что у меня все-таки имелась многолетняя привычка справляться со страданиями близкого человека.

С этого дня его здоровье начало стремительно ухудшаться. Исчезли наши прогулки вокруг озера и воскресные шашлыки. К тому же наступил ноябрь. Обнаженные деревья, мокрые темные стволы сосен и грязь под ногами. Как обычно, осенью у мамы тоже наступило обострение, и я разрывалась между двумя постелями и порой напоминала себе попугая, постоянно произносящего поддерживающие слова, в которые никто не верил. Андрей отказался от химиотерапии и принимал лишь витамин С. Сколько я не пыталась его заставить, говорил, что если уж ему суждено умереть, то лучше побыстрее, чтобы не мучить меня.

Иногда мое терпение лопалось, и я, надев плащ с капюшоном — зонты я всегда терпеть не могла — и резиновые сапоги отправлялась в одиночестве гулять вокруг озера. Капли дождя смешивались с моими слезами, которые я, наконец, могла не скрывать. Озеру не нужны мои лживые слова и одобрение. Здесь я могла ненадолго остаться сама собой. Никогда не думала, что мне будет так тяжело. Судьба в очередной раз наказала меня. То, что изначально планировалось быть сделкой, превратилось в настоящее страдание из-за близкого человека. Когда и как Андрей умудрился влезть в мою душу, я не знала.

Скорее всего, это случилось в тот первый день нашего знакомства, когда я впервые осталась у него на ночь, и он сидел возле меня, пока я не заснула. На мою беду Андрей оказался интересным человеком: добрым, умным, думающим. Для того чтобы занять его, я скачивала нам одни и те же романы, которые мы слушали порознь: он на диване дома, я в основном в машине, пока стояла в бесконечных пробках в город и из него. Вечером нас ждала приятная беседа и споры по поводу услышанного-прочитанного. Мама иногда присоединялась к нам. И это были хорошие вечера, когда я, откупорив бутылку вина, я смотрела на них двоих, закутанных в пледы, и поглощенных спорами. Я радовалась, что в тот момент, окунувшись в вымышленный мир, они забывали о своем. В нашей гостиной было жарко от горящего камина, но эти двое все равно полулежали в креслах, закутанные в одеяла. У тех, кто болен, нарушен энергообмен, им всегда холодно.

Как-то раз, выпив лишний бокал вина, я призналась Андрею в своем графоманстве. И в том, что с тех пор, как стала писать сама, мне стало гораздо интереснее читать. Я учусь у каждого автора сюжету и построению фраз, завидую ему и спорю, восхищаюсь или презираю. Он долго смотрел на меня с каким-то новым выражением. На совсем еще недавно красивом лице, теперь покрытом струпьями, застыла грустная улыбка.

— Я подозревал что-то в этом роде. Теперь я понимаю, что тебе помогает жить с нами твой вымышленный мир, в который ты уходишь, когда пишешь. Без этого тебе бы пришлось совсем тяжко.

Это было так правильно, что я не нашла ответа. Только ждала, что он попросит меня дать ему почитать какое-нибудь мое творение. Хотя вряд ли его заинтересовали бы мои любовные романы, а фантастики у меня не было. Как-то она у меня не писалась и не читалась, хотя Рэя Брэдбери я очень уважала. А еще мне безумно нравился рассказ Уэллса «Дверь в стене».

— Почитаешь мне что-нибудь сегодня из того, что ты написала?

— Ну, я думаю, что тебе не очень-то интересно про… — я замялась.

— Ты пишешь любовные романы?

— Не совсем. Я пытаюсь писать о жизни.

— А в ней всегда есть любовь. Помнишь, как у Высоцкого

Я поля влюбленным постелю, пусть поют во сне и наяву. — Я живу, и значит, я люблю Я люблю, и значит, я живу, —

закончила Кристина. — Обожаю эту песню и, вообще, все его тексты. Слушаю иногда в машине и думаю, как он мог писать так точно и пронзительно. А я пишу коряво. Никогда не могу выразить точно мысли, которые появляются у меня в голове.

— Может, ты предоставишь мне возможность составить собственное мнение?

— Хорошо. Я выберу что-нибудь.

— Иди сюда, поближе, — попросил он. Я подошла, он взял мою руку и поднес к губам. — Я прожил много лет, считая себя голубым, но благодаря твоей сексуальности, какой-то совершенно особенной притягательной женской энергии, тебе за один раз удалось изменить мое отвращение к себе самому. Болезнь, поселившаяся в моем теле, есть всего лишь следствие этого отвращения к телу, неспособному испытывать ощущения, для которого оно предназначено. В глубине души я никогда не считал правильным, что я сплю с мужчинами и искал способ прекратить это. Несколько раз пробовал заняться сексом с женщинами. Но у меня ничего не получилось. Единственная женщина, с которой у меня была эрекция и оргазм — это ты. — я смутилась, чувствуя, что покраснела. Неужели тот раз, за который я себя так ругала, оказался таким важным для него? Неужели все-таки это было правильно? — Тебе удалось стереть грязь, которая годами прилипала к моему телу вместе с неправильными прикосновениями мужских рук. Я понял, как это здорово гладить женскую грудь, как здорово ощущать ладонями гладкую кожу, как… — он тоже смутился. — Когда я уехал, не было ни одной ночи, чтобы я не вспоминал тебя и появляющееся желание при мысли о женщине, какое бывает у каждого нормального мужика, но которого не было у меня, несказанно радовало меня. И сейчас, пользуясь случаем, хочу сказать тебе… — я подняла глаза и тут же опустила их, испугавшись нежности, появившейся на его страдающем лице. — Я… полюбил тебя, и мое тело, даже такое больное, перестало быть мне отвратительно только из-за того, что ты в тот раз захотела меня. Ты очистила меня и спасла, — его обветренные губы уткнулись в мою ладонь.

Я не знала, что ему сказать. Это было и будет самое лучшее и безнадежное признание в любви в моей дурацкой жизни. И я знаю по собственному опыту, что это правда. Что-то подобное я испытала в четырнадцать, когда после рук сорокалетнего мужика к моему только что выросшему из детства тела прикоснулись руки моего ровесника.

Я молча легла рядом и обняла своего мужа. Свободной рукой он перебирал мои волосы. Сейчас его рука была подобна руке брата. То, что ему удалось испытать в тот раз, невозвратимо унесла болезнь. «Дверь в стене», которая хоть раз в жизни открывается, навсегда оставляет чувство неудовлетворенности настоящим.

Глава 29

Дом на Большой Филевской оказался красивой сталинкой с маленькими балкончиками и высокими потолками. Всю дорогу Кристина пребывала в нерешительности. Зайти к сводной сестре или все же не стоит ворошить прошлое? И только уже беседуя с клиентом, вдруг поняла, что не сможет пройти мимо квартиры, которая по иронии судьбы, еще и оказалась в том же подъезде, только на два этажа ниже. Возможно, по тем же стертым ступенькам сюда поднимался ее отец. И уж совершенно точно на них ступали ноги маминой соперницы и ее сводной сестры. Не таким, как ей осуждать отца, но сегодня здесь, в этом красивом доме, ей вдруг стало по-настоящему больно.