Любовь Полищук. Безумство храброй

Не могу не признаться, что в самом начале знакомства с Любой я не без мужского интереса поглядывал на красавицу, но обстоятельства и наши жизни сложились так, что мы искреннее подружились.

Расставаясь после первого знакомства, она лукаво посмотрела на меня.

– Вы хотя бы мою фамилию запомнили? Полищук. Зовут Любой. А вообще-то я еще в какой-то мере Аннинская, а мама еще больше Аннинская. Не понимаете почему?

– Не догадываюсь.

– Плохо знаете наш город.

– Три концерта в день. Даже походить по городу толком не удалось, – объяснил я.

– А зря. Центральную улицу видели?

– Видел. Холмистая и длинная, конца не видно.

– А как называется?

– Ленина.

– Это сейчас ее так называют. Чаще официально. А в народе по-прежнему называют Аннинской. В честь дочки омского губернатора из прошлого века.

– Интересная девушка была?

– Еще бы! Дочь губернатора! Выйдет вечером пройтись по улице – глаз не оторвешь. Статная, глаза чистые, коса аккуратно завязана, не девушка, а загляденье. Со всеми прохожими здоровается. Мама за ней подглядывала, потом мне вспоминала, во что она одевалась, какую книжку в руках держала, как и о чем с подругой разговаривала, как относилась к гувернантке… Громкого слова от нее не услышишь, тем более грубого. Никого не обижала. И за все, что ей доброго сделаешь, говорила «спасибо». Всем желала доброго здравия. По воскресеньям бедным развозила подарки. Ее улица была эта, Аннинская, и на этой улице можно было встретить хорошего парня, найти свою удачу. Некоторым удавалось, пока не стало Ани.

– А куда она девалась?

– Наверное, уехала. А куда – не знаю. Родителей ее сгубили. Ни за что, ни про что. Как буржуев. Аню гувернантка спасла. Спрятала у себя. А потом они куда-то уехали. Скрытно. И скучно стало на улице, до смерти. Не с кого брать пример. Раньше все городские девушки старались походить на Аню, даже одеваться и говорить, как она, те же книги читать, что и она, даже в голосе подражать. Спасибо директору филармонии. Он нас, кружковцев, кто пел и танцевал в самодеятельности, собрал и отправил учиться в Москву. Может, здесь кое-чему хорошему научимся. А вот с кого пример брать? Подражать кому? Алле Пугачевой? Отличная певица. Но я Люба Полищук, я Пугачевой никогда не стану. И зачем, когда она есть? От сотни одинаковых певиц жизнь веселее и разнообразнее не станет. Разве я не права? – недоуменно заметила мне Люба.

– Правда. Об этом мы еще поговорим. Вам сейчас куда? – спросил я у нее. Она остановилась в нерешительности.

– Мне? – замялась она. – Наверное, к метро.

Мне показалось, что, несмотря на показную боевитость, она находится в смятении, не знает даже, куда ей нужно идти. И пришла заказывать эстрадный номер только для себя. Значит, семейная жизнь рухнула. Надеялась на помощь и советы Юровского, тем более его назначили Генеральным директором Росконцерта. Но проначальствовал он недолгое время и куда-то исчез. Куда именно – я не знал. Судя по всему, теперь помочь Любе не может. Она осталась одна в громадном шумном и чужом городе, где люди спешат, кто куда, и никому до нее нет дела. Знакомые говорят о ней: красивая, талантливая, необычная, а как применить эти качества в искусстве – явного понимания у нее пока нет. Была бы определенная цель на сцене, наверное, стремилась бы к ней очертя голову. Подругам по студии говорит, что главное-то в жизни есть – ребенок, чудесный мальчик, обаятельный, ласковый, терпеливый. О нем – ее нелегкие думы, а значит, о работе, о том, чтобы создать ему нормальные условия для жизни, и конечно, о том, чтобы себя достойно выразить на сцене.

– Здравствуйте, девушка, я вас где-то встречал, – прикалывается к ней брюнет с восточным акцентом, но она отворачивается от него. Пойти на панель – самое простое дело. У подъезда большого дома скопилось несколько девчат, ищут клиентов.

– Ты откуда? – спрашивает у одной из них Люба.

– Тебя, что, лесбос интересует? Швартуйся к Наташке. В голубом берете, – говорит девушка и плотно прилипает губами к сигарете. – Чего не идешь? Чего ждешь? К нам прибиться хочешь или ты из ментовки, сучка? Чего молчишь? Катись отсюда, пока не набили рыло! – угрожающе шипит проститутка.

Люба отходит в сторону, но повадки и поведение девушек невольно запоминает. На всякий случай. Вдруг приходится. И через несколько лет пригодились в кинофильме «Интердевочка», где она играла роль проститутки. Кое-что от себя добавила, некоторые манеры утрировала, но роль получилась, зрители запомнили.

Давно это было. Когда она о кино лишь мечтала в самых несбыточных грезах. Думала реально только об одном – как бы прочно и успешно устроиться на эстраде. Ведь она как никак, но уже была начинающей артисткой из коллектива «На эстраде – омичи». Родителям послала первую афишу, где они с Валерием смотрят друг на друга и улыбаются. Пусть мама думает, что дочка устроилась, работает, кое-что зарабатывает, маловато, пусть, пока никто прилично в их коллективе не получает. И не из-за денег пошла она на сцену. У нее в Омске даже была кличка «Артистка». И наверное, не случайно прицепилась к ней. Что-то артистическое в Любе было – и в фигуре, и в лице, и в мимике. И самое важное бушевало в душе – неодолимое чрезмерное желание стать актрисой. И в душе хватало страсти на десяток ролей, но не на эстрадных, чисто развлекательных, а с любовями, печалями, даже с дракой с мерзавцем, оскорбившим маму. Страсти бушуют, никак не угомонятся, но внезапно всех их затмевает образ сына. «Если нужно, Алешенька, – мысленно обращается Люба к сыну, – я ради тебя стану исполнять даже музыкальный фельетон, хотя, честно говоря, даже приблизительно не знаю, что это такое, никогда не слышала. Но уже знаю автора, который этот фельетон может написать. Не злой человек. Если очень попрошу, напишет. А папочка наш пропал. Кто в этом виноват? Разбираться поздно. И стоит ли? Надо начинать жизнь заново. Не сердись на меня, сынок. Не бойся! Не пропадем! У тебя мама сильная и решительная! И ты здоровый парень. Поступай в ГИТИС. Не возьмут – зиму поработаешь грузчиком. Потом снова подашь документы. Не будем сдаваться, сынок, пока не добьемся своего!»

Шел Любе двадцатый год, и по молодости, по неопытности не подозревала она, что рано или поздно сын заинтересуется отцом, тем более которого он никогда не видел. Что за человек? Пусть не жил с ними, но все-таки родной человек. Мама о нем говорила плохо, только раз призналась, что писал он замечательные стихи. Значит, не совсем никчемный был. И почему ни разу не свиделся с сыном? Об этом подумал Алексей, когда ему исполнилось шестнадцать. Вот его дословные мысли из интервью телегазете: «Дело в том, что мой родной папа Валерий Константинович Макаров не принимал в моем «выращивании» абсолютно никакого участия, не проявлялся никак, никогда не звонил, не общался со мной, ни разу не поинтересовался, что там из меня выросло. Только алименты, по закону положенные, исправно платил. (Значит, все-таки помнил о сыне. – В. С.)

Мне не хочется говорить об отце плохо – его уже нет в живых, но добрым вспомнить тоже не могу. Потому что никогда не пойму: даже если у них с мамой произошел какой-то жуткий скандал, и допустим, он был на нее очень сильно обижен, я-то тут причем? Неужели ему было неинтересно посмотреть, какой сын у него вырос? Блин, для каждого мужика, мне кажется, сын – это сын. Твое семя. Продолжатель твоего рода. У Валерия Константиновича в голове этого не было. (А может, было, терзало его душу, но «жуткая обида» не позволяла переступить через нее. – В. С.) Когда я поступил в институт, на ноябрьские праздники поехал в свой родной город Омск, хотел посмотреть отцу в глаза. Точного его адреса у меня не было, но через знакомых узнал приблизительные координаты – мне сказали: «Он живет в одних из трех этих домов». И я, упертый, пошел по этим квартирам. Звонил в каждую дверь и спрашивал: «Здесь живет Валерий Константинович Макаров?» Где-то мне отвечали отрицательно, где-то была тишина. (Может, за дверью стоял отец и не хватило у него смелости посмотреть в глаза сына, которого бросил бесповоротно и теперь жалел об этом. – В. С.), где-то просто посылали. В результате отца я, к сожалению, так и не нашел. (А значит, очень хотел, если к нему специально поехал. – В. С.) Вернулся в Москву, а через два месяца маме пришло сообщение о том, что Валерий умер. Не знаю уж, что между ними случилось, что за обида такая была, но они никогда не созванивались, не контактировали, не переписывались. Повторяю, просто тупо приходили алименты и все…» (А что скрывалось за этим «просто тупо приходили алименты» – какие переживания и отца, и матери, – откуда знать юноше?)

А переживания были и, вероятно, очень сильные, мучающие, коробящие души. Это сам невольно подтверждает Алексей, приводя слова матери отца: «Вот мать Валерия очень обижается на то, что я с ней не переписываюсь, не созваниваюсь. Это правда. А почему я должен это делать? Меня с нею по-родственному ничего не связывает – она для меня посторонний человек. Раз у меня не было отца, соответственно и бабушки нет тоже. Вот такие мои рассуждения». Рассуждения довольно поверхностные, сквозящие обидой, на более глубокие трудно было рассчитывать у шестнадцатилетнего юноши. Со временем он наверняка поймет, что жизнь не разложишь на полочки – хорошие и плохие, ровные и неровные, и непременно одинаковые, с какой стороны ни посмотри. Разлука с отцом нанесла его душе незаживающую рану, как бы он ни оправдывался, ни храбрился. И Люба, будучи еще очень молода, не отдавала себе отчет, какой душевный удар нанесет сыну безотцовщина. Ей, красивой, талантливой и юной, казалось, что вся жизнь еще впереди, что встретит она более прекрасного и достойного человека, чем ее первый муж. И, возможно, встретила. Но лишила сына отца… И понимание этого, боль от этого с годами будет точить ее душу. Она была всегда сильная, талантливая, но неосторожная, не всегда умела заглянуть вперед, трезво подумать о своей будущей судьбе и родных. Истинный талант всегда неосторожен. Ему кажется, что все подвластно ему, все по силам, его захлестывает уверенность, что он справится с любой трудностью, преодолеет все препятствия. А боли, ссадины, ранки затянутся, пройдут и забудутся.

Интимная жизнь потому и называется личной, что касается тех людей, которых связывает этой жизнью, и обычно не разглашается. Меня никогда не интересовала чужая личная жизнь, тем более мало мне знакомых молодых артистов: Любови Полищук и Валерия Макарова – ведущих программы «На эстраде – омичи». Я даже не был удивлен, когда руководство эстрадной мастерской, где создавалась программа, заказала мне написание музыкального фельетона для Любови Полищук. Без участия партнера по конферансу. Такое редко, но случается на эстраде, когда один из участников дуэта исполняет сольный номер. Но вскоре я узнал, что Люба выступает одна, что эстрадный дуэт распался. Даже не подумал – осталась ли семья. Молодые разводились часто, в этом не было ничего особенного, и вообще это касалось чужой личной жизни. Знал, что у Любы перед отъездом на гастроли возникают трудности с устройством ребенка. Если мамы не было дома, он поднимал телефонную трубку и обстоятельно объяснял, где она и когда будет. У меня с Любой завязались чисто творческие отношения, перешедшие в дружеские, на долгие годы. Она всегда гордилась своим сыном, верила в его звезду и искренне радовалась его успехам. А когда, увы, Любы не стало, я посчитал своим долгом написать книгу о ней, об ее искрометном и умном творчестве, и передо мною невольно встали вопросы ее личной жизни, о которой немало рассказывал в интервью разным журналам ее сын Алексей, уже, будучи взрослым, он пытался разыскать своего отца, но неудачно. Алексею казалось, что отец избегает встречи с ним, и сын задался вопросом – почему, что могло такое жуткое произойти между родителями, что они после развода никогда не встречались? Мама об отце рассказывала сыну мало и неохотно, и ни словом не обмолвилась о причине развода. Вероятно, не сошлись характерами, обычная история для молодых тех лет, обычная, если бы она не относилась к такой незаурядной, доброй и справедливой женщине, как Люба Полищук.

Я знал на эстраде немного семейных пар, проживших счастливую жизнь: семейства Райкиных, Утесовых, Клавдии Шульженко и Владимира Коралли, а из известных эстрадных дуэтов – Марию Владимировну Миронову и Александра Семеновича Менакера. Последние поженились в более зрелом возрасте, чем Полищук и Макаров, уже будучи популярными артистами. Мария Миронова ярко и темпераментно исполняла монологи, Александр Семенович читал фельетоны и отлично пел куплеты. Кроме того, он работал с авторами, однажды пригласил меня к себе домой, на Петровку, в комнату, стены которой были обвешаны фарфоровыми тарелками (страсть жены), и тщетно пытался выудить у меня мысли для интермедий, интересующих его, где в юмористической форме показывались взаимоотношения мужа и жены. Я был далек от этих тем и ничем не смог помочь талантливейшим артистам. Зато потом не удивился быстрым успехам их сына Андрея, выросшего в благополучной семье, театральной атмосфере и впитавшего в свое творчество легкость и ироничность матери, рассудительность и музыкальность отца.