Любовь с привкусом соли

На берег внезапно опустилась гнетущая тишина: смолкли птицы, затих ветер, и казалось, даже волны стали накатывать на берег еле-еле, бесшумно, крадучись. Природа чувствовала ту опасность, на которую в пылу уже необузданного танца не обращали внимания Джеймс и его друг. Русалки втянули их в самый центр своей пляски, превратившейся в дьявольскую вакханалию. Девы распаляли и дурманили, поочередно танцуя с мужчинами, на лицах которых расплылись блаженные улыбки потерявших разум людей. Они совершенно забылись и с каждым новым шагом приближались к воде, заманиваемые тянущими к ним тонкие руки прелестницами.

И вот танец уже происходил по колено в воде, которая играла вокруг ног морских дев и мужчин, проклятые скалы были совсем рядом. По прошлым своим прогулкам я помнил: еще пару шагов и резко начнется омут…

Я стоял, не дыша, не имея сил ни на мысль, ни на движение, глядя на ужасное, но завораживающее зрелище. Мужчины уже оступились, их протяжный крик заглушили взбушевавшиеся волны, когда моряки ушли под воду, которая тут же забурлила и вспенилась от тел погрузившихся в нее русалок.

Именно в этот момент Изабелла повернулась в сторону берега и протянула ко мне свою изящную бледную руку:

– Эдвард, - позвала она, и томный нежный голос шепотом прокрался в мое сердце.
– Идем с нами. Без тебя совсем тоскливо на морском дне.

Тут-то вдруг и спали чары, и, наконец-то, прозрел я, понял, что близок к страшной и безвременной гибели. А все потому, что помешался на морской красавице, бессердечном создании сатаны, которое рано или поздно заманит меня, как и Джеймса, и навечно останусь я в холодных водах океана.

И бросился я со всех ног с берега проклятого, подальше от губительных вод, от смерти моей прекрасной. Всю ночь я в лихорадочной спешке собирал вещи, а под утро написал прошение об отставке и, даже не дожидаясь ответного приказа от контр-адмирала Коулмана, отплыл первым же торговым судном.

Но, как оказалось, не убежать мне от Изабеллы, не скрыться от прекрасных бездонных, как океан, глаз, не заглушить черную тоску. Только улегся я после бессонной ночи и слегка задремал, как перед глазами возник образ моей красавицы-русалки. И звала она меня, и просила пойти с ней, и не оставлять одну в омуте темном. Так и не смог уснуть я в ту ночь…

И в следующую ночь сон не шел ко мне, и через ночь не удалось мне ни на миг сомкнуть глаза, так и преследовали меня мысли и видения об Изабелле.

На пятый день пути мой сосед по каюте, лейтенант МакГинли, видя мои страдания и мучения от бессонницы, предложил мне за ужином выпить с ним. Пил я много и молча, пытаясь заглушить внутри меня звук нежного робкого голоса, зовущий вернуться. В эту ночь пьян был безбожно, но зато отрубился мгновенно, стоило голове лишь коснуться подушки.

Оставшиеся дни до прибытия в порт прошли для меня в пьяном угаре. И не было мне так тяжко ни разу в жизни, словно я проходил через адовы круги. Мое сердце рвалось вернуться на острова, в голубые воды океана, к моей морской красавице, к моей Изабелле. Но разум раз за разом отгонял эти безумные мысли. И в самые жуткие минуты, когда от боли и противоречий я начинал сходить с ума, тянулся к бутылке джина, не жалея ни себя и своего здоровья, ни денег, потраченных на ветер. Лишь бы забыться хоть на минуту от жутких терзаний.

В таком вот полуживом состоянии сошел я на берег, но не в родной вечно туманной Британии, а на вашем, Билли, теплом острове. Я правильно сделал, ведь под угольными низко весящими тучами Лондона ожидает меня или военный трибунал, или дом для людей с душевными болезнями…

Голос рассказчика уже стал хриплым и тихим, пелена хмеля исчезла из его глаз, но зато разгорелись яркие огоньки безумия, будто мерцавшие в озорном танце.

– И сейчас не помню, какую неделю к ряду пью я. Хотя теперь ни джин, ни ром не спасают меня. Себе я больше не принадлежу, да и не жилец я, Билли. Более не жилец…

Капитан с трудом поднимается, выпивает остатки джина, еще плещущиеся на дне кружки, и, провожаемый гробовой тишиной, ссутулившийся, нетвердым шагом, выходит из таверны.

– Не жилец, - печально вздыхает хозяин заведения и пристально смотрит в грязное окно, провожая удаляющийся силуэт своего старого знакомого.

***

Сезон дождей властвует над тихими водами Индии. Ветер, словно джин, вырвавшийся наружу из тысячелетнего заточения, неистовствует, показывает свою мощь, поднимая серо-зеленые воды океаны высоко в воздух. Потоки дождя сгибают и ломают деревья и кустарники. На затерявшихся в этом природном безумии островах ливни размывают дороги и ветхие жилища местных жителей, затапливают поля. Многие гибнут в хаосе стихий, корабли сбиваются с курса и пропадают в морских пучинах на радость его обитателям.

Избитый ветром и волнами, с порванными парусами и опозданием на неделю приходит в порт Сейшельской колонии фрегат «Быстрый», на борту которого возвращается на место своего последнего назначения капитан Эдвард Мансфилд.

В сгорбленном, подавленном, давно немытом, обросшем, в истрепавшейся одежде мужчине с трудом узнал своего друга капитан «Быстрого» Джексон Барнз. Когда-то давно они вместе заканчивали Гринвичский военно-морской колледж, вместе кутили по всему Лондону. И не смог отказать капитан в просьбе старому другу, разрешил плыть на своем фрегате. Но так и не сумел добиться ответов от ставшего чужим и молчаливым Эдварда.

Стихия сжалилась над командой корабля: ветер утих в последний день их пути, с неба оседала лишь легкая морось. По прибытии в порт, стоит только сходням занять свое место, Эдвард Мансфилд, не прощаясь, совершенно по-английски, сходит на берег.

С льдинкой дурного предчувствия в сердце, Джексон провожает взглядом спину прежнего друга, ставшего вдруг молодым стариком. Тот быстрым шагом, не оглядываясь, идет вдоль линии прибоя.

Под подошвой новых сапог жестко скрежещут ракушки и мелкая галька. Мужчина то и дело спотыкается о ветки и мусор, выброшенные на берег штормом, но упорно продолжает идти к одному ему известной цели.

Как обычно, проклятый берег окутывает плотная душная тишина. Эдвард, не отводя взора от волн, накатывающихся одна на другую, усаживается на прибитое к берегу бревно, не боясь испортить свой новый камзол. Его не беспокоят ни холодный ветер, забирающийся под полы и пробирающий все тело до костей, ни склизкий мелкий дождь, падающий с неба, ложащийся на его плечи тонкой пеленой и пропитывающий насквозь всю одежду. Он сидит и неотрывно смотрит на плоские скалы, то появляющиеся, то окунающиеся в пенистые серые волны прилива. Взгляд его бессмысленный, с тлеющим отчаянием ожидания. Он сидит, блаженно уверенный: это конец его мучениям и его скитаниям. Его бегству от того, от чего он не хочет и не может убежать.

И вот призрачный глаз солнца сменяют серебряные лучи полной луны, которые, отвоевав у туч свою свободу, пробиваются к озябшей и сырой земной тверди. В величественном затишье, когда ни один лист на дереве не шелохнется, ни один зверь или птица не нарушит безмолвие природы, раздается еле уловимая мелодия. Одному проникновенному голосу вторит другой, третий, и уже громкое и гордое многоголосье поднимается над берегом как знак того, что наступают последние мгновения земного существования Эдварда Мансфилда.