Любовь - только слово

— Как ее зовут?

— Геральдина Ребер.

Мы добрались до моей машины.

— Спасибо, Ганси, — поблагодарил я.

— Ерунда, это тебе спасибо, — говорит он, и в глазах его снова появились слезы. — Я всегда мечтал о брате. Теперь он у меня есть. Ты не представляешь себе, что это для меня значит.

— Все нормально, — говорю я. — Все нормально. — Теперь мне нужно от него отделаться. Я посмотрел на часы. Сейчас уже половина девятого. В одиннадцать Верена будет ждать сигнала.

— Сегодня самый счастливый день в моей жизни, — сказал Ганси. — Я нашел брата и получил лучшую кровать в нашей комнате. Раньше мне всегда приходилось спать возле двери. На сквозняке. Сейчас моя кровать стоит у окна, в углу, около центрального отопления. Разве это не здорово? Я должен благодарить за это ОАС.

— Кого?

— Да ты что, Оливер, ты же не дурак! ОАС! Французскую террористическую организацию, которая повсюду разбрасывает пластиковые бомбы.

— Да знаю я. При чем тут твоя кровать?

— При том. В прошлом году на этой кровати спал Жюль. Жюль Ренар было его имя.

— Было?

— Сегодня его отец прислал шефу письмо. Жюль играл в своей комнате в Париже. По улице проезжала машина с боевиками из ОАС. Окно Жюля было распахнуто. Они швырнули бомбу туда. Он умер на месте. А я получил его кровать. Разве это не удача? Подумай, они ведь могли бросить бомбу куда угодно. Мне пришлось бы снова спать возле двери, на сквозняке. — Он крепко пожал мне руку. — Мне надо идти, иначе будет скандал с воспитателем. Он новенький. Но надо признаться, что такое везение в один день, это просто что-то из ряда вон выходящее!

— Да, — ответил я. — Я действительно должен тебя поздравить, Ганси!

Глава 17

Вы знаете Яна Стюарта, американского кинорежиссера? Так вот, шеф выглядит точно так же! Очень высокого роста, слишком длинные ноги и руки, короткие, уже седеющие волосы, неуклюжие, размашистые движения. И поскольку он такой большой, то слегка наклоняется вперед. Возраст? Я бы сказал, самое большее пятьдесят пять.

Он говорит всегда тихо и дружелюбно, никогда не повышает голоса. Он само спокойствие. В сером фланелевом костюме он сидит за своим письменным столом и долго молча рассматривает кончики пальцев. У него умные серые глаза. Я сижу перед ним в глубоком кресле, ниже, чем он, и выдерживаю его взгляд. Заговорит же он когда-нибудь, думаю я. И это происходит. Он спрашивает:

— Ты куришь? — И быстро добавляет: — Я говорю «ты» в основном всем ученикам, даже взрослым. Разве только они сами пожелают, чтобы я говорил «вы». А как обращаться к тебе?

— Лучше на «ты».

Мы курим. Он говорит спокойно, тихо:

— Дела с тобой, Оливер, обстоят просто. Тебе двадцать один год. Трижды оставался на второй год, вылетал из пяти интернатов, я читал отчеты. Это всегда были истории с девушками. Я знаю, что никакой другой интернат в Германии не захочет тебя принять. Итак, не рассматривай нашу школу как трамвайную остановку. Это станция конечная. После нас идти больше некуда.

Я молчу, так как мне вдруг стало совсем нехорошо. Собственно говоря, я ведь хотел и отсюда вылететь — из-за своего возраста. Но теперь я познакомился с Вереной…

Шеф говорит, смеясь:

— Впрочем, я не думаю, что с тобой будут сложности.

— Но я трудный, господин доктор, это значится во всех отчетах.

Он смеется.

— А я люблю трудности. И знаешь почему? Без них скучно. А если у меня трудности, я всегда думаю: подожди-ка, за этим что-то скрывается!

Человек он, пожалуй, рафинированный.

— Мы вообще используем здесь другие методы.

— Да, я это уже заметил.

— Когда?

— Я видел конструктор, с которым вы проводите эти тесты. Фрейлейн Гильденбранд все объяснила мне.

Лицо его становится печальным, и он проводит рукой по лбу.

— Фрейлейн Гильденбранд, — говорит он растерянно, — да, это, конечно, личность. Моя давняя сотрудница. Только ее глаза… Она так плохо видит. Ты не заметил?

— Она плохо видит? По-моему, нет, мне это действительно не бросилось в глаза, господин доктор!

— Ах, Оливер! — Он вздыхает. — Это была приятная ложь. Но я не люблю вежливой лжи. Я вообще не люблю ложь. Поэтому я не спрашиваю тебя о том, что ты делал в корпусе «А», и почему так поздно пришел ко мне. Ты бы меня все равно обманул. Я задаю вопросы очень редко. Но не надо думать, что в действительности порядок вещей у нас такой же, как и во всех других интернатах. Если кто-то невыносим, его исключают. Понятно?

— Конечно, господин доктор.

— Это касается и тебя. Ясно?

— Да.

— Мой интернат дорогой. За редким исключением, все получают стипендию. У меня только дети богатых родителей. — Теперь в голосе его сквозит ирония: — Элита интернационального мира.

— Как, например, я, — сказал я с такой же иронией, — мой отец действительно относится к интернациональной элите.

— Речь не об этом. Я не воспитываю родителей, особенно ваших. Ты и другие мои воспитанники однажды примете от своих отцов принадлежащие им заводы, верфи и банки. Когда-нибудь вы будете наверху. А потом? Сколько несчастий вы можете принести из-за вашей избранности, богатства, снобизма? За это я и несу ответственность.

— За что?

— Чтобы вы не причинили зла. Или причинили его не так много. Мы все здесь: фрейлейн Гильденбранд, учителя, воспитатели и я — стараемся правильно воспитывать вас и воспрепятствовать худшему. Ведь ваши родители дают деньги, которые в первую очередь предназначены для того, чтобы мы могли сформировать ваши личности так, чтобы в будущем вы стали если не идеалом, то, во всяком случае, образцом для подражания. Поэтому я выбрасываю каждого, кто не перевоспитывается. Понял?

— Да, господин доктор.

— Скажи, почему я так поступаю.

— Вы не хотите быть виновным в том, что лет через десять или двадцать эти самые образцы для подражания окажутся фальшивыми.

Он кивает и смеется, сжимая пальцы.

— А как ты думаешь, почему я стал учителем?

— Ну вот поэтому.

— Нет.

— Тогда почему?

— Слушай меня внимательно. Когда-то у меня был учитель, которого я считал идиотом.

Кажется, передо мной человек, который, пожалуй, что-то соображает! Сначала прочитал мораль, теперь пошли анекдоты. Он не похож на тупого учителя, избивающего учеников, нет, определенно, он мне нравится.