Любовь у подножия трона (новеллы)

Министр двора Адлерберг ждал чего-то в этом роде, но все же изменился в лице. Однако даже робкую попытку возразить Александр резко отмел:

— Я жду уже четырнадцать лет. Четырнадцать лет тому назад я дал слово. Я не буду ждать более ни одного дня.

— Сообщили ли вы сыну? – набрался храбрости спросить Адлерберг.

— Нет. Он в отъезде. Да это и неважно.

— Ваше величество, цесаревич будет очень обижен… – шалея от собственной смелости, выдавил Адлерберг.

— Я государь и единственный судья своим поступкам, – последовал ответ.

6 июля в три часа дня император вошел в комнаты Екатерины в Большом Царскосельском дворце. Она уже ждала – в присутствии одной только близкой подруги. Поцеловав ее в лоб, Александр просто сказал:

— Пойдем.

Дворец был почти пуст. Никто, абсолютно никто не подозревал, какое событие вот–вот должно свершиться.

Император и его возлюбленная вошли в уединенную, почти пустую комнату. Там уже ожидали протоиерей, протодьякон и дьячок. Посреди комнаты стоял походный алтарь. Шаферами были Рылеев и генерал–адъютант Баранов. Гостями – подруга Екатерины и Адлерберг.

Протоиерей получил строгое указание: не забыть, что это венчание не просто какого-то там Александра Николаевича, а императора! Титул должен быть назван. Государь хотел оказать своей избраннице самые высокие почести – насколько это было возможно, конечно. И священник трижды повторил:

— Венчается раб Божий, благоверный государь император Александр Николаевич рабе Божией Екатерине Михайловне…

После венчания император переоделся в обычный темно–зеленый мундир кавалергарда и отправился с Екатериной в коляске в Павловское. С собой взяли двух старших детей.

Вдруг царь сказал:

— О, как долго я ждал этого дня. Четырнадцать лет – что это была за пытка! Я не мог больше ее выносить, у меня все время было такое чувство, что мое сердце не выдержит этой тяжести. Но теперь… теперь я боюсь своего счастья. Я боюсь, что Бог слишком скоро лишит меня его.

И вдруг добавил с особенным жаром, глядя на сына:

— Это настоящий русский, в нем, по крайней мере, течет только русская кровь.

А вечером того же дня был составлен акт о бракосочетании. Император вызвал в Царское Село Лорис–Меликова, председателя Верхней распорядительной комиссии по охране общественного порядка и фактического главу всей власти в России, и сообщил о своем браке. А потом сказал:

— Я знаю, что ты мне предан. Впредь ты должен быть так же предан моей жене и детям. Лучше других ты знаешь, что жизнь моя подвергается постоянной опасности. Я могу быть завтра убит. Когда меня больше не будет, не покидай этих столь дорогих мне людей.

Три дня спустя цесаревич с женой вернулись после заграничного отдыха – и узнали о браке государя. К сыну отец обратился с той же просьбой и взял с него ту же клятву, что и с Лорис–Меликова.

Александр Александрович был набожен, он глубоко уважал и почитал отца и не мог отказать ему ни в чем. Он дал клятву, но долго еще не в силах был поверить в случившееся.

Мария Федоровна – Минни – приняла весть и смирилась с ней с большим трудом. Если бы еще по–прежнему сохранялся необходимый декорум… Если бы все держалось в тайне… Однако царь очень старался сблизить старую семью с новой. А когда оскорбленная Минни заявила, что просит избавить ее от общения с княгиней Юрьевской, то получила возмущенный ответ:

— Прошу не забываться и помнить, что ты лишь первая из моих подданных.

Бедняжка Минни едва не лишилась чувств. Она не могла поверить, что таким ледяным тоном говорит с ней тот самый Папа, который всегда был так добр и благорасположен к ней, который хотел видеть ее сначала женой покойного Никса – Николая, старшего сына, а потом и Александра. Император любил ее как родную дочь. Но Боже мой, правду говорят, что любовь к женщине способна отвратить мужчину от детей! И цесаревичу, и Минни пришлось смириться. Во имя покоя в семье…

Вот так и вышло, что в августе семьи цесаревича и царя встретились в Ливадии, в Крыму. И сразу стало ясно, кто хозяйка в роскошном Ливадийском дворце. Отнюдь не Минни! Причем «эта Катрин» с удовольствием демонстрировала, что она властвует и дворцом, и императором. Она говорила Александру Николаевичу «ты», она могла прервать его в любую минуту… Минни видела в этом величайшее оскорбление. Однако она забывала о том, что эти двое принадлежали друг другу и им было совершенно безразлично мнение остальных. Для них настало время абсолютного счастья, и никто не мог, не должен был, не имел права им помешать!

А впрочем, бедняжка Минни и не смогла бы понять это. Она обладала счастливым даром подчинять чувства и сердечные влечения государственной необходимости. На ее горе или радость, ничто другое, и прежде всего – абсолютная искренность, было ей неведомо.

Однако неприязнь к Юрьевской она впервые не могла подчинить своей воле. Рыдала, страдала, мучилась. Почему?! Откуда такая жестокость по отношению к человеку, который всегда был ей истинным отцом? Она категорически не желала признавать за императором права быть счастливым не по протоколу! Или это была ревность – обычная ревность женщины к другой, более красивой, более яркой, любимой так пылко, как она, Минни, никогда не будет любима? Ведь ее «милый Мака», как называли порой в семье цесаревича Александра, носил еще и другое прозвище: «увалень Мака»…

Но главное – другое. Минни опасалась, что Екатерина Михайловна будет коронована. И тогда… Тогда светлейший князь Георгий Юрьевский может оказаться соперником не только маленькому Никсу Романову, но и его отцу, пресловутому увальню Маке…

Между прочим, опасения Минни выросли отнюдь не на пустом месте. И их вполне разделяла вся императорская фамилия, несмотря на резкие слова Александра Николаевича:

— Что касается тех членов моей семьи, которые откажутся выполнять мою волю, то я сумею поставить их на место!

И в пылу гнева даже пригрозил выслать из столицы цесаревича, который заявил, что княгиня Юрьевская плохо воспитана.

Дело грозило обернуться совсем плохо. И вскоре стало известно, что и впрямь впереди коронация княгини Екатерины. Тайные, смутные мысли, бродившие в голове императора, поддерживал Лорис–Меликов. Однажды он прямо сказал:

— Было бы большим счастьем для России иметь, как встарь, русскую императрицу.

И он напомнил, что первый Романов, царь Михаил Федорович, был женат на девушке из рода Долгоруких.

А потом выразился еще более определенно:

— Когда русский народ познакомится с сыном вашего величества, он весь, как один человек, скажет: «Вот это наш!»

Ох, как он рисковал в эту минуту! Ведь речь шла отнюдь не о цесаревиче Александре, а о великом князе Георгии! Но император не прервал его, только опустил глаза. Слова министра отвечали самым тайным его желаниям.

Однако им не суждено было не только осуществиться, но и быть выраженными.

* * *