Любовь-убийца (сборник)

До этого Освенцима нужно было пилить в просторном катафалке тоже часа полтора – сначала по душегубке-шоссе, надолго замирая в пробках и с трудом различая сквозь тонированное стекло дрожащие огни печальных деревень, а потом уже переваливаться с боку на бок среди таких же переваливающихся черных изб, пока из тьмы лесов, из топей блат не вознесется прожекторное марево бурга.

Добравшись туда впервые, я уже был чуть жив от морской болезни и плохо запомнил мрачную охрану в камуфляже и прожекторный плац – помню лишь, что в моем полубреду дяди Изин дом предстал мне призраком нашего леспромхозовского райкома, неким Китежем, поднятым из подмосковных подпочвенных вод роковой волей чудотворного строителя: двухэтажный сталинский классицизм – желтый дом, белые колонны, архетип – Горки Ленинские, – только памятника Ленину перед входом недоставало.

Зато внутри кучерявилось ореховое рококо – греза лакея о Версале; кованая лестница, ведущая на второй этаж, была обсажена золотыми розами. Какой вкус, с трудом выговорил я, борясь с тошнотой, и тетя Рая совершенно по-детски просияла: все это дизайнер подбирал, мы же с Изей ничего в этом не понимаем, значит, правильно положились, ну и влетело тоже, конечно, боюсь даже сказать, но у нас же серьезные люди бывают, сегодня иначе нельзя, не будут уважать, четвертый вице-мэр удивился, что во дворе бассейн такой маленький, – если человек, мол, не может устроить свою собственную жизнь, значит ему нельзя и доверить серьезный госконтракт, что с того, что Изя строил и на Байконуре, и в Уренгое, пришлось расширять, углублять... До того расширили и углубили, что во время следующей деловой встречи один серьезный человек в нетрезвом виде свалился в бассейн и захлебнулся насмерть – поплыл не в ту сторону и не доплыл, пришлось аквалангистов вызывать, а потом оцеплять бассейн кованой оградой, тетя Рая теперь к бассейну и подходить боится, да и к забору тоже, деревенские в любой момент могут швырнуть навозом или грязью, им же, новым русским, все завидуют...

Сейчас-то еще ничего, присмирели, случаются только отдельные партизанские вылазки, а то, бывало, открыто шли на приступ, с ружьями, приходилось отбиваться пулеметным огнем, – особо отличился дяди Изин шофер, вспомнил, видно, Афган своей молодости, прямо десять лет сбросил, шутил, смеялся – тетя Рая его никогда таким не видела. Оказалось, он служил когда-то капитаном спецназа – тетя Рая после этого так его зауважала, что начала обращаться к нему по имени-отчеству – Дмитрий Сергеевич, а дядя Изя сразу вдвое поднял ему зарплату. Только я не должен передавать это Леве – ну, мало ли, вдруг позвонит... А то дядя Изя дал шестьдесят тысяч на операцию своему заместителю – долларов, конечно, сейчас же все считают в долларах, – так Лева так ругался, так ругался...

– Но что же делать, не смотреть же, как человек умирает?.. – тетя Рая взирала на меня своими черными еврейскими глазами с такой мольбой, что усомниться было невозможно: да, спасти знакомого человека от смерти у серьезных людей явно считается делом глубоко аморальным. Постыдным, как всякая непрактичность.

Или, может быть, постыдной считалась только помощь высших низшим, а верность низших высшим все-таки приветствовалась? Кажется, Дмитрия Сергеевича все же никто не осудил, когда он в два часа ночи примчался из Медведкова (он тоже проживал в Медведкове) на такси по первому зову тети Раи... Тетя Рая поскользнулась на мраморной слизи своей версальской лестницы и грохнулась об эрмитажный паркет с такой силой, что пролежала со сломанной щиколоткой, даже сама не знает сколько. Очнувшись, доползла до телефона – охрана не отвечала, видимо, отправившись в карательный рейд по ночному партизанскому краю, а дядя Изя уже вторую неделю выбирал стройплощадку в Тайшете. Постоянной прислуги в доме не водилось – тетю Раю смущало присутствие посторонних; да и перед приходом девушки-коллаборационистки из партизанского села она, ползая на карачках в своих вечных дачных трениках, непременно протирала пол сама: «А то она еще подумает, что я какая-нибудь грязнуля!» К посуде же тетя Рая и вовсе не позволяла прикасаться чужим рукам – все мыла сама вытертой зеленой губкой среди промышленного блеска суперсовременной кухни-фабрики.

Так вот, еле живая, с головой, надутой звоном степных электрических проводов, она доползла до двери, но не сумела открыть сверхнадежный японский замок с четырнадцатью степенями защиты, – на защиту вообще уходила половина жизненных сил: жемчужное ожерелье приходилось держать в банковском сейфе, чтобы, получив приглашение на тягостную современную премьеру, сначала заезжать в банк, а отсидев положенное, возвращаться туда снова. Вот и в этот роковой час ей удалось осилить всего четыре степени защиты. И лишь тогда она вспомнила про Дмитрия Сергеевича...

Излияния благодарности он принимал неохотно, только хмурил свой широкий лоб с наливающимся малиновой синью рваным знаком Зорро. Но однажды неохотно поведал, что свою Красную Звезду получил в Афгане именно за спасение раненого товарища – тот застрял в ущелье, куда вертолетам было не протиснуться, пришлось под щелканье пуль добираться ползком – туда полсуток и обратно полсуток, туда по жаре, обратно по холодку.

С этого дня тетя Рая уже окончательно начала называть его по имени и вовсе перестала отдавать ему приказания, только намекала: «Димочка, хорошо бы...» – и Дмитрий Сергеевич никогда не отказывал: «Есть, Раиса Абрамовна. Будет сделано, Раиса Абрамовна. Так точно, Раиса Абрамовна».

Ей и самой так было комфортнее – просить, а не приказывать: все-таки распоряжаться должен мужчина. Постепенно она и в доме сумела устроиться с некоторым уютом: на второй этаж просто перестала подниматься, а из огромной спальни, пугавшей ее пустотой, из-за которой никак не удавалось заснуть, она перебралась в кладовую, где все равно было нечего хранить, – сколько им там надо! – и вновь обустроила там уголок Шепетовки – плетеный коврик из разноцветного тряпья и кровать с никелированными шарами, покрытую таким же разноцветным линялым плетеньем.

Из-за побаливавшей ноги она теперь избегала гулять по плиточному двору – предпочитала сидеть на веранде, обнесенной желтыми бетонными перилами с белыми кегельными балясинами. Перила были очень красивые – будто в сочинском санатории, одно было плохо – слишком легко пропускали холодный ветер. Однако тетя Рая догадалась заложить просветы между балясинами обрезками досок, оставшимися от строительства, и устроила себе почти полное затишье.

Жаль только, некому стало готовить печенье с корицей и кисло-сладкое жаркое с соусом из черного хлеба и вишневого варенья – когда приезжали серьезные люди, закуски и горячее в термонепроницаемых контейнерах привозили из ресторана.

И все-таки жить стало легче, жить стало веселее.

Но тут обрушилась новая напасть – у дяди Изи появились любовницы.

* * *

Признаться, я и сам менее всего ожидал чего-либо в этом роде – вообразить, что мой дядя самых честных правил может взять женщину за что-нибудь этакое, было решительно невозможно. Более того, невозможно было представить, что в его секретных кремлевских штанах... Но не будем заходить так далеко – достаточно вспомнить, что своим линяющим остреньким глазком сквозь линзу минус одиннадцать дядя Изя никогда даже не пытался взглянуть на что-либо иное, кроме металлоконструкций и калькуляций, – разве что его опущенный долу скромный глазок в это время рассматривал дамские ножки...

Э, нет, встречаясь и прощаясь с дамами, дядя Изя таки был иной раз не прочь, приподнявшись на цыпочки, чмокнуть в щечку то одну, то другую, и я теперь припомнил, как по его личику стареющего гнома пробегало мимолетное озорное выраженьице, этакая радость первоклашки, ухитрившегося околпачить суровую классную.

Другое дело – что могли они в нем найти? Тетя Рая, в мои сорок пять наконец-то посчитав меня уже достаточно взрослым, призналась мне, что если бы речь шла о шлюхах, которых серьезные люди заказывают в баню, не ощущая себя без этого достаточно крутыми, она еще поняла бы: работа у дяди Изи всегда стояла на первом месте (я сделал вид, что не заметил этой двусмысленности). Но это были интересные, образованные женщины!..

Способность тети Раи разбираться, кто образован и интересен, а кто необразован и неинтересен, я ценил не слишком высоко, однако маленький урок я успел получить самолично. Как-то мне случалось приехать в Москву дневным поездом в сопровождении действительно интересной и образованной дамы – кандидата филологических наук, сотрудницы Пушкинского дома. Я, конечно, не буду настаивать на том, что она достигла самых высокогорных вершин мировой культуры, но ведь в ней и второсортные образцы располагаются повыше ординара: Умберто Эко, Павич и Зюскинд – это все-таки тоже не хрен собачий...