Любовь в Буэнос-Айресе

(«Принцесса из джунглей», Парамаунт Пикчерс)

Буэнос-Айрес, 21 мая 1969 года

Он стоит, застыв посреди комнаты, напрягшись всем телом. Единственное одеяние, прикрывающее его наготу, — обвязанное вокруг пояса полотенце, которое оставляет открытыми волосатые мускулистые икры. Вытянутые вперед сильные руки словно сведены судорогой, пальцы переплетены. Приоткрытый рот выдает удивление. Ухо обращено к входной двери: звук мотора, запущенного на второй скорости восемью этажами ниже, накладывается, но не заглушает скрежета металлической двери лифта, открываемой на этаже, где расположена квартира. Вода, сочащаяся из одного из кухонных кранов, примешивает к этим звукам едва уловимое журчание. Почти столь же неуловима вибрация готовой вот-вот перегореть металлической нити в лампочке, которая зажжена в ванной комнате, и шорох пара, подаваемого по скрытым в стене трубам в открытые взгляду радиаторы. Босые ступни его попирают джутовый клетчатый половик натуральной расцветки. Плетеный джут слегка шершав на ощупь. Он закрывает часть начищенного до блеска, скользкого паркетного пола. Но самой сияющей поверхностью в комнате является все же не пол, а пепельница из французского хрусталя. Гладки и приятны на ощупь также керамический, вручную расписанный эмалью кувшин, материал чехлов на креслах, представляющий собой смесь натурального шелка с искусственным волокном, мозаичный кафель и сантехника в ванной, его собственная кожа в тех местах, где нет волосяного покрова — на спине, плечах, ягодицах и части груди — и, почти целиком, тело женщины, неподвижно лежащей на кровати. Самой шероховатой поверхностью следует признать картину современного автора примитивистской школы, сгустки краски на которой образуют зернисто-остроконечный рельеф, с преобладанием желтого и черного цветов. В квартире висит еще несколько полотен. Одно из них, необычного формата — два метра на два — почти целиком занимает темно-синий круг на едва проглядывающем по краям сером фоне. Возле одной из стен, выкрашенных в белый цвет, стоит тахта. Небесно-голубые простыни по краям окантованы синим, сверху лежат два светло-коричневые одеяла. Кожа у все так же недвижно лежащей женщины — редкой белизны, рот заткнут импровизированным кляпом из шелкового мужского платка — многоцветного, но строгого, — руки связаны за спиной траурным галстуком. Цвет глаз женщины различить невозможно, поскольку они закрыты; к тому же под левым веком глазное яблоко отсутствует. Никаких других следов насилия — гематом, ран с запекшейся бурой кровью и тому подобного — на теле нет. Признаков изнасилования тоже не заметно. На шести окурках, разделенных поровну между двумя пепельницами — хрустальной и бронзовой — следы губной помады отсутствуют. В бронзовой пепельнице, привезенной из Индии, покоится единственная зажженная сигарета, дым от которой поднимается вертикальной струйкой к потолку. На расстоянии нескольких сантиметров обе пепельницы слабо отдают табачной гарью. При таком же приближении к шее женщины различим сладкий аромат французских духов; а от его подмышек исходит резкий запах пота. Тот же пот двумя влажными овальными пятнами проступил под рукавами рубашки, которая сейчас висит на спинке стула вместе с прочими мужскими аксессуарами. Мокрые пятна — зеленоватых оттенков разной интенсивности — видны также на потолке и на стене под умывальником в ванной, где растрескавшиеся штукатурка и краска вдобавок покрыты серым слоем пыли, к которой не притрагиваются во время уборки из опасения, что трещины поползут дальше. Чуть гоже, на полу под умывальником, лежит комок ваты, пропитанной хлороформом, наполовину уже испарившимся. Еще один клок ваты валяется на кухне, рядом с красного цвета ампулой для инъекций. На той же мраморной плите стола, вместе с неиспользованной ампулой, лежит еще одна, вскрытая и пустая, стенки ее снаружи запятнаны желтоватой жидкостью, которая содержалась внутри. Чуть дальше, в нескольких сантиметрах, на одной из конфорок стоит прямоугольная жестянка для стерилизации шприца и иглы к нему. Единственное окно кухни украшает тонкая льняная занавеска, надуваемая легким сквозняком. Дуновение это настолько слабо, что не в силах пошевелить какой-либо другой из находящихся в кухне предметов — даже комок ваты, тем более что тот смочен спиртом. На стене, противоположной той, где стоит плита, висят разные кухонные принадлежности и несколько декоративных предметов, среди которых выделяются деревянные с бронзой электронные часы, показывающие 9.30. Из бронзы же изготовлены ручки буфетных ящиков. В верхнем из них хранятся столовые приборы, открывалки и штопоры. Самый острый из этих металлических предметов — нож, хранящийся обычно, ввиду своих размеров, в нижнем, более просторном ящике, вместе с салфетками и скатертями для повседневного пользования. В данный момент его там нет. Однако трудно сказать, острее ли он ножниц из нержавеющей стали, привезенных в подарок из Толедо и лежащих сейчас в большой комнате на письменном столе, рядом со стопкой журналов и дневников, в которых видны помеченные для вырезания места, и почти совсем тупым ножом для резки бумаги. Ножницы эти, прошедшие специальную химическую обработку, которая придает им золотистый блеск, — один из немногих сверкающих предметов в комнате, наряду с посеребренными поверхностями торшера, отливающими перламутром ногтями женщины и хрустальной пепельницей. Лезвие же ножа, напротив, не отражает комнатного света, так как он лежит под матрасом единственной в комнате кровати. С другой стороны, лежи он даже на поверхности, его плохо отшлифованное и местами, в особенности вокруг щербин, покрытое ржавчиной лезвие все равно бы почти не блестело. Тем не менее, на свету можно было бы по достоинству оценить редкий для кухонного ножа вид этого орудия, вывезенного за большую цену из Марокко и покрытого сплошь рисунком тонкой ручной работы. Недешево обошлись и висящие на стенах картины — все кисти признанных знаменитостей, проигрыватель высокого класса и револьвер Смит-38, заряженный шестью патронами, который хранится в одном из ящичков ночного столика. Самая дешевая вещь в комнате — коробка со спичками, уже полупустая. Она же — одна из самых легких, наряду с разбросанными по столу листами бумаги, страусиным пером, вдетым в старинное перо для письма, синтетической комбинацией, брошенной в углу комнаты, и парой длинных и тонких металлических игл. В последнем случае речь идет об инструментах, применяемых в акупунктуре — китайской, тысячелетней древности медицинской науке, приверженцы которой различают на коже невидимые точки, в которые следует вонзить иглу, для достижения различных эффектов: жизненная энергия безостановочно циркулирует в наружных покровах тела, до самой смерти, описывая симметричную траекторию, отражающую свойственное организму равновесие, которое может быть сохранено — или прервано — по воле иглоукалывателя, ибо ему достаточно лишь воткнуть куда нужно иглу, длинную тонкую иглу, которая не оставит после себя никакой отметины.

Грохот захлопываемой двери лифта, венчающий ее металлический скрип, возвещает о прибытии на этаж еще одной женщины. Сейчас одна рука ее лежит на ручке лифта, в то время как вторая находится в сумочке, которую она нервно прижимает к себе. Поза ее позволяет предположить, что она направляется к двери в квартиру, где задрапированный полотенцем мужчина прислушивается, с выражением крайнего возбуждения, к доносящимся с лестницы звукам.

Глава III

Джоан Крофорд (твердо).Ты обшаривала мои ящики... с самого моего первого дня на этой должности — пытаясь докопаться, где же я работаю. Теперь ты это знаешь, не так ли? Ты знаешь, что означает: мой передник.

Дочь.Твой передник?

Джоан Крофорд: Я служу официанткой в ресторане. Теперь ты это тоже знаешь.

Дочь (в ужасе).Что?! Моя мать — простая официантка?

Джоан Крофорд.Да! Ради того, чтобы у тебя и твоей сестры была крыша над головой и тарелка еды на обед.

Дочь (выбегая).Нет!..

Джоан Крофорд (обращаясь к подруге — такой же, как она, побитой жизнью женщине). Ясделала все, что было в моих силах (в отчаянии озирается по сторонам).Но что толку! Ты не представляешь себе, что такое быть матерью. Она — часть меня самой. Может, она не выросла такой замечательной, как я мечтала, но от этого она не перестает быть моей дочерью...

Подруга (в ответ кидает на нее едкий взгляд, не одобряя материнскую слабость в отношении столь неблагодарной дочери).Хм... (удаляется).

Джоан Крофорд (оставшись в одиночестве).Кайманы правы, что пожирают свое потомство.

(«Муки материнства», Уорнер Бразерс)

ОСНОВНЫЕ ВЕХИ БИОГРАФИИ ГЛАДИС

Гладис Эбе Д'Онофрио родилась в Буэнос-Айресе 2 января 1935 года. Дочь Клары Эвелии Льянос и Педро Алехандро Д'Онофрио, она была зачата 29 мая 1934 года, по возвращении ее родителей с представления «Великого Бога Брауна» Юджина О'Нила в столичном Театро дель Универсо, которое состоялось после публичной дискуссии. По ходу спектакля Клара Эвелия Льянос Д'Онофрио, под воздействием авангардистского стиля пьесы, ощутила, что в ней вновь пробуждается поэтическое призвание. И она решила воспользоваться этим приливом вдохновения, чтобы возобновить свои опыты стихосложения — если только погода выдастся хорошая и муж сумеет воплотить в жизнь план рыбачки, предложенный ему одним из коллег-служащих Филиала № 4 Промышленного Банка Аргентины. Первые месяцы своего замужества Клара Эвелия была совершенно поглощена новыми для нее обязанностями домохозяйки и не чувствовала потребности в версификации. Издание единственной опубликованной до сих пор ею книги, озаглавленной «Зелень» и подписанной псевдонимом Клара Ариэль, было оплачено из ее личных сбережений. Однако основной своей цели — того, чтобы самая известная декламатор страны, Берта Зингерман, включила в свой репертуар хотя бы два лучших произведения из этого сборника, «Морской виноград» и «Печальны невесты», — она добиться не смогла. Педро Алехандро Д'Онофрио также благосклонно воспринял спектакль, отчасти благодаря тому, что уже был знаком с двумя другими пьесами этого автора в их кинопереложении. Это обстоятельство позволило ему поддерживать продолжительный обмен мнениями с супругой, обычно превосходившей его в эрудированности по части разных произведений. Его даже подмывало выступить во время публичного обсуждения, и он-таки отважился бы высказать свое суждение — не бойся он, что его подведет лексикон, и не присутствуй при этом его супруга. Клара Эвелия также не высказалась вслух, но по другим соображениям: из опасения, как бы ее похвала этой пьесе, которая действительно ее весьма впечатлила, не раскрыла случайно публике ее собственных эстетических принципов. Принципы же эти, как она их для себя формулировала, почти полностью исчерпывались двумя терминами: изящество и изысканность.

Воротясь домой, Клара Эвелия выразила желание перечесть перед сном своих учителей, Нерво и Дарио; супруг же ее предпочел бы, улегшись, тут же погасить свет, поскольку было уже полтретьего ночи. Однако он пообещал себе никогда не перечить жене, если речь идет о поэзии, и Клара Эвелия потушила лампу почти час спустя, когда ее Педро Алехандро уже спал. Клара Эвелия потихоньку поднялась и обвела взглядом небо, озарявшееся вдали отблесками молний. Если погода испортится, ее завтрашним планам относительно писания стихов не суждено сбыться. Она снова улеглась, и невольно в сознании ее возникли два громких имени, заставлявших ее чувствовать себя саму ничтожеством: Хуана де Ибарбоуроу и Альфонсина Сторни. Клара Эвелия ощутила кислый привкус во рту и представила себя позеленевшей, с сизыми от зависти ушами. Спустя некоторое время снаружи донесся стук падающих капель. Она перевела взгляд на мужа, спавшего на боку, спиною к ней, придвинулась к нему поближе и стала выискивать необычное место, куда бы можно было его поцеловать: в мочку уха, в родинку на спине, в выступающую лопатку? Она остановила свой выбор на ухе и поцеловала его. Однако реакции не последовало. Тогда она наклонилась еще раз и слегка укусила мочку его уха. Это пробудило Педро Алехандро и, вернувшись, по завершении полового акта, из ванной, он попросил Клару процитировать какую-нибудь прекрасную строку из прочитанного ею на ночь. Она продекламировала первое, что пришло ей на память: «...поблизости был чудесный сад, в котором роз было больше азалий, а фиалок больше, чем роз». Он воскликнул «как красиво!» и тут же закрыл глаза, чтобы вновь погрузиться в сон; она опять почувствовала, как горло ей перехватывает сгусток кислой слюны: она бы предпочла, чтобы муж попросил ее процитировать что-нибудь из сочиненного ею.

На протяжении своей беременности Клара Эвелия, по совету врача, часами отдыхала под звуки успокаивающей музыки, передаваемой государственными радиостанциями, а если не находила ее на волнах приемника — прибегала к помощи своей органолы, заново в обязательном порядке проигрывая освоенный ею небогатый репертуар: «Ларго» Генделя, «Туонельский лебедь» и «Печальный вальс» Сибелиуса, «Картинки с выставки» Мусоргского, Девятую симфонию Бетховена и половину фортепианной пьесы Альбениса. Вскоре после начала восьмого месяца вызревания плода пришла весть о гибели деверя, Хосе Луиса Д'Онофрио, и его жены Марии Эстер, попавших в автомобильную аварию. Упорствуя в своем супружеском рвении, Клара Эвелия отправилась вместе с мужем на ночное бдение над телами. К рассвету она оказалась совершенно без сил, а через несколько дней родила девочку всего двух килограммов весом.

До четырнадцатимесячного возраста Гладис мать вскармливала ее грудью, с новой остротой переживавшая в ту пору творческий кризис. Когда Клару Эвелию спрашивали, кем бы она хотела видеть в жизни свою дочь, она вспоминала, что двадцать лет назад ей самой задавали этот вопрос и она отвечала: «я хочу быть классической балериной» или «я хочу стать театральной актрисой». Она бросила взгляд на дочь и подумала, что теперь ее душа в жажде славы и высокого призвания не одинока: их, жаждущих, двое.

Заботы по уходу за малышкой поочередно несли бабушка по материнской линии, две тетки со стороны отца и соседка по дому, куда они переехали вскоре после рождения Гладис, в районе Вилья Девото. Помощь последней из них в присмотре за ребенком оказывалась в особенности незаменимой, когда Клара Эвелия отправлялась на семинары или вечерние представления — в одиночестве, ибо за это время связи с прежними друзьями успели порваться. Отдаление это началось с публикации ее книги. Она была разочарована поведением своих знакомых, которые, вместо того, чтобы постараться как-то компенсировать понесенные ею затраты на издание, норовили получить от нее книгу бесплатно, в подарок; к тому же в их уклончивости и нежелании обсуждать поэтические достоинства книги слишком явно сквозила зависть.

Во время одного из спектаклей, это была «Глупая дама» Лопе де Вега, Клара Эвелия случайно столкнулась со своей старинной подругой по консерватории, где они вместе учились декламации и игре на фортепиано. Та представила ей двух юных особ, отрекомендовав их как своих одаренных учениц в области декламации. В дальнейшей беседе с глазу на глаз подруга объяснила, что, пресытившись рутиной преподавания, она предпочла на сей раз вместо занятий отвести учеников в театр и оплатить им места на галерке — под предлогом ознакомления их с классическим испанским репертуаром. И тут же предложила Кларе Эвелии одного ученика, отвергнутого ею накануне за неимением свободного времени.

Клара приняла предложение, и вскоре у нее уже насчитывалось восемь учеников, с которыми она занималась по утрам. Вносимой ими платы оказалось достаточно, чтобы поддерживать ее новый бюджет, включавший домработницу и проект издания второй книги стихов.

Мать и дочь

Гладис Эбе обожала упомянутую выше соседку, которая произвела на нее неизгладимое впечатление, отведя как-то раз в воскресенье развлечься в «Дельту». У нее в гостях Гладис съедала все, что ей накладывали, и безропотно отправлялась спать днем — чего с ней не случалось в родительском доме. Теток и бабушку снедала страшная ревность, и они несказанно обрадовались, когда соседка вынуждена была переселиться со своим мужем, таможенным инспектором, в Пасо де лос Либрес, где тот получил новое назначение. Девочке было тогда четыре года, и когда мать ругала ее, что она не хочет есть, Гладис заливалась слезами, вспоминая про себя, как во время похода в «Дельту» она ела, сидя на коленях у соседки (причиной чему, впрочем, было то, что ей не купили отдельного билета, пронеся, как малышку, на руках). Упоминать о соседке Гладис отваживалась лишь в мечтах — иначе мать тут же осаживала ее язвительным взглядом.

В пять лет ее отдали в частный детский сад «Мальчик-с-пальчик». Однажды воспитательница велела им выучить стихотворение, и Гладис запомнила его быстрее остальных детей. Клара Эвелия не знала об этом — пока как-то раз не отправилась забирать дочь к концу занятий вместо отпросившейся домработницы и воспитательница лично не высказала ей своих поздравлении. Она страшно удивилась этому известию, так как дома дочь наотрез отказывалась учить с нею даже самое короткое стихотворение. По возвращении из сада она попросила Гладис прочитать ей стихотворение. Девочка заупрямилась, тогда мать пригрозила, что напишет уехавшей соседке, чтобы та не приезжала больше в Буэнос-Айрес, поскольку Гладис умерла. Дочь уступила и прочла выученный стишок, после чего Клара Эвелия обозвала воспитательницу лошадью и назвала манеру, с которой та научила ее дочь декламировать, «лошадиной». В ответ девочка, дерзко глядя матери в глаза, заявила, что воспитательница декламирует лучше, чем Клара Эвелия, так как она красивее. Впервые ей бросилась в глаза разница между узкой, бледно-розовой ладонью воспитательницы, с короткими, отшлифованными, хотя и без лака, ногтями — и руками матери, с запятнанными табаком пальцами и длинными, изогнутыми, карминно-красными ногтями. Клара Эвелия расплакалась, Гладис никогда прежде не видела мать в слезах и на всю жизнь запомнила эти стеклянные капли, сбегавшие вниз по ее щекам.