Любовь в эпоху перемен

— Кажется, вы ему нравитесь, — наконец вымолвил Скорятин.

— Женщина должна нравиться многим. Тогда она может выбрать.

Вернулся раздосадованный, красный от злости Колобков:

— Черт! Суровцев в городе. Собирает срочный актив. Все районы как районы. Заедет раз в квартал, ну раз в месяц. А мы как медом намазаны: каждую неделю к нам мотается — никакой жизни!

— Я даже знаю, как эту медовуху зовут, — улыбнулся Гена.

— Илья Сергеевич, у вас лицо стало цвета партбилета, — улыбнулась Зоя.

— Это из-за морса…

— А я думала, из-за повышенного чувства ответственности. Берегите себя!

— Спасибо за заботу, Зоя Дмитриевна, — холодно поклонился агитатор. — Надеюсь, вы и о Геннадии Павловиче позаботитесь. Платить Зелепухину не надо.

— У меня есть! — Скорятин хлопнул себя по карману.

— Не надо. Он мне и так по гроб должен. На радио можете не торопиться.

— Почему? — удивился спецкор.

— Пуртову позвонили из обкома — отсоветовали.

— Вот оно у вас как?

— Да, у нас так. Обком держит руку на пульсе.

— Скорее на горле, — добавила Зоя.

— Ну так убейте, убейте меня за это! — тонким голоском вскричал Илья и умчался.

Мятлева посмотрела вслед и вздохнула:

— Зря я его обидела. Он хороший… человек. Только в райком напрасно пошел.

— Геннадий Павлович, когда планерка? — спросила по селектору Ольга.

— А сколько времени?

— Без пяти два.

— Да, действительно, — он глянул на «Брайтлинг», подаренный сыном, приезжавшим на побывку.

Во время рейда накрыли «арабуша» с сумкой контрабандных часов, ну и себя не обидели. В последний раз Борька проведывал родителей на Новый год и очень удивлялся, как «у вас тут холодно!» Он сильно изменился, засмуглел и закурчавился, про Израиль говорил «мы», про Россию — «вы», про арабов — «они». Да и по-русски стал изъясняться с каким-то гортанным клекотом, иногда забывая самые простые слова. «Подожди, как это у вас называется?» Ходил он в кипе, прицепленной шпилькой к густым волосам. Скорятин вспомнил, как привез ему из Ташкента, куда летал рыть материал по «хлопковому делу», расшитую тюбетейку, но Борька надел ее только один раз и отказался: ребята во дворе на смех подняли и даже отлупили. А теперь он носит на макушке кипу и гордится. Сын каждый вечер созванивался с невестой Мартой. Она тоже в армии, мелуимнистка, призвана из резерва, охраняет границу. А Борька теперь не Борька, а Барух бен Исраель и тоже воюет. Марина смотрит по телевизору «Вести» только до новостей из Израиля — потом выключает.

— Геннадий Павлович, что людям сказать? — переспросила Ольга, удивленная долгим молчанием шефа.

— Что? В три… Да, в три.

Он снова набрал телефон Алисы, замаскированный под номер сенатора Буханова, отдыхавшего в Совете Федераций от долгой и успешной торговли скверной водкой в Сибири. Время от времени он оплачивал в «Мымре» хвалебные рецензии на свои исторические труды о лучшем государе всех времен и народов Николае Александровиче, убиенном в Екатеринбурге каббалистами. Книги, конечно, за него писали нищие кандидаты наук, но премии Буханов получал сам, созывая на могучие фуршеты пол-Москвы. Марина эти сборища любила, ждала, напивалась в хлам и произносила путаные речи о ренессансной разносторонности хлебосольного сенатора. Гена шифровал телефоны на всякий случай. Жена, коротая бессонные ночи, иногда инспектировала мобильник мужа. Встретив подозрительный номер, она выписывала его, а потом делала контрольный звонок. Как-то решила проверить и телефон сенатора. Но посвященная в конспиративные хитрости Алиса спокойно объяснила: шеф на заседании, появится через час-полтора и лучше бы с ним связаться через приемную. «Подсказать номер?» «У меня есть», — ответила Марина и успокоилась.

Странно: Алиса снова была недоступна: «…попробуйте перезвонить позже…»

«Товар, наверное, принимает. Ладно, пусть будет сюрприз!» — подумал Гена и нажал кнопку селектора: — Оля, зовите народ на планерку!

— Вы же сказали, в три. Все обедать пошли.

— Верните! Меня вызвали в «Агенпоп», — соврал он.

— А-а, ясненько!

«Наблюдательная девочка!» — усмехнулся главред и строго повторил: — Всех вернуть!

Скорятин вообразил, как через час спустится в «Меховой рай». Они обсудят, в какой ресторан сходить вечером, а потом он покажет фотографию из Тихославля и спросит, похожа на него эта внезапная Ниночка? Алиса относилась к семейной жизни любовника с пониманием, чутко выслушивала жалобы на домашние кошмары и утеснения, сострадала, советовала, как вести себя с женой, дочерью, сыном, успокаивала, если он психовал из-за неблагодарной Вики или запойной Марины. Она воспринимала его брак без ревности, а лишь с сочувствием, словно речь шла о постылой работе, куда приходится таскаться каждый божий день, а надо бы давно бросить. Если Гена спускался к ней на третий этаж, артистичная продавщица встречала его как обычного покупателя, зазывая громким прилавочным голосом:

— Мехами интересуетесь, молодой человек? Только что получили новую коллекцию. Заходите — не стесняйтесь! Где новый мех — там женский смех!

Впустив, она выглядывала, проверяя, нет ли любопытных глаз, потом запирала дверь и бросалась ему на шею:

— Боже, как я соскучилась!

Нацеловавшись, заваривала изумительный чай «Астравидья», который по знакомству брала в магазинчике «Тадж-Махал», помещавшемся на четвертом этаже, в торце, где при Советской власти был комитет комсомола. И вот что удивительно: раньше «Астравидья» ничем не отличалась от обычного чая, который можно купить в любом супермаркете. Но год назад вместо сонной хохлушки Оксаны, уехавшей рожать в незалежный Львов, появился новый продавец — молодой вежливый индус Калид, отчисленный из строительного института. Он объяснил: Оксана впаривала не «Астравидью», а какой-то «позорный бленд», расфасованный в Подмосковье. Настоящую «Астравидью» присылают из Дели по чуть-чуть — для дегустаций. Алиса, сообразив, подарила Калиду, мерзнувшему в полуотапливаемой комнате, кроликовую доху (провела по бухгалтерской книге как бонус к дорогой шубе), а благодарный индус преподнес ей к 8-му марта большую банку настоящей «Астравидьи». Вот чай так чай: от одного аромата кружилась голова, а после нескольких глотков в организме объявлялась забытая пионерская бодрость. Выпив несколько чашек и наговорившись всласть, Скорятин обычно возвращался к себе на шестой, но иногда, распалившись, они сбегали на часок-другой к ней домой — это рядом, через дорогу. Первым делом она закрывала в ванной визгливого пекинеса Чанга. Пес ненавидел Гену до глубины собачьей души за непочтительность к любимой хозяйке. Однажды, когда страстная Алиса вскрикнула громче обычного, пес подпрыгнул, схватился зубами за ручку, отворил дверь, влетел в спальню и цапнул соперника за пятку — до крови. Смех и грех, как бабушка Марфуша говорила. Пришлось сказать дома, что в бассейне напоролся на брошенную кем-то в воду пластиковую вилку.

— Страна дикарей! — буркнула жена. — До урны мусор донести не могут.

Однако воспользоваться квартирой удавалось не всегда, а только если Виталик уезжал в секцию — он занимался водным поло и тренировался четыре раза в неделю. Как-то Гена прилетел из Чехии, соскучившись до клеточного недомогания. Алиса примерила перед зеркалом подарок — шикарное гранатовое колье, потом они выпили мозельского, и она стала благодарно целовать щедрого друга — до одури, до воспаленных губ. Но Виталик болел гриппом и лежал дома. Она позвонила в ближний почасовой отель, где мест, увы, не оказалось. Кончалось время летних отпусков, и, воротившись с пресного семейного отдыха, любовники всей округи наверстывали упущенное на скрипучих казенных койках. Тогда Алиса, глянув на Гену безумными, потемневшими глазами, загадочно улыбнулась и заметалась по магазину, срывая с вешалок шубы, бросая их на пол — черные, коричневые, белые, красные, синие, зеленые… Потом она выскользнула из одежды, распустила рыжие волосы и опрокинулась на меховую гору. Боже, до сих пор, закрыв глаза, он видит перед собой утопающую в искрящейся мягкой рухляди перламутровую женскую наготу с огненным «шубным лоскутом» между распахнутыми бедрами.

Вечером дома Гена ворочался под одеялом, чувствуя зуд в теле, исколотом остью. Когда муж в очередной раз перевернулся с боку на бок, Марина буркнула:

— Стареешь.

— Почему?

— От тебя нафталином пахнет. Я думала, это просто образное выражение. Оказывается, нет. Значит, стареешь…

«Лучше нафталином, чем перегаром…» — подумал он, промолчав.

Истерика перед сном в его планы не входила.

22. Планерка

В дверь заглянула Телицына.

— Можно заходить? — спросила она с такой тоской, словно Скорятин был не редактором, а стоматологическим садистом с волосатыми ручищами.

— Жду вас с нетерпением.

В кабинет уже просачивались сотрудники и рассаживались вокруг длинного стола — каждый на свое исконное, годами насиженное место. Занять чужой стул считалось преступлением. Как в школе. Фаза входила в класс и первым делом бдительно озирала парты.

— Это еще что за географические новости? — грозно спрашивала она, заметив несанкционированную перемену мест.

— А он толкается! — плачущим голосом оправдывалась какая-нибудь самовольница.

— Кто?

— Воропаев.

— Так, значит? — «немка» брала толкателя за ухо и приподнимала. — Он больше не будет.

Коля Воропаев мужественно сносил экзекуцию, и потом его ухо пылало, как рубиновая кремлевская звезда. В 1990-е он занялся бизнесом, посредничал между «чехами» и военным заводом, распродававшим на металлолом импортные станки. Оборонщики что-то вовремя недопоставили, башибузуки обиделись и выбросили Колю за пустые обещания из поезда, на полном ходу. В морге его долго не могли опознать. Остались жена и две дочери. Младшую Веру Скорятин недавно «поступил» в Высшую школу журналистики, в обмен взяв на работу вроде как племянницу ректора — моложавого старика со шпионским прошлым.