Любовь в изгнании / Комитет

Вполне понятно, что результатом диверсификации явилось опустошение резервуаров, уменьшение уровня воды и, в конце концов, изменение цвета из-за примесей.

Блондин победно рассмеялся, потом резко оборвал смех, и, сделав каменное лицо, обратился ко мне:

— Неужели вы рассчитываете убедить нас, будто все это прочитали в газетах?

— Да.

Тут впервые открыл рот военно-штатский или штатско-военный (не знаю, как лучше его назвать), по виду — типичный везунчик и выскочка и сказал то, чего я так боялся услышать:

— В ваших интересах немедленно информировать нас о подробностях заговора и назвать имена сообщников. Если не сделаете этого сами, мы будем вынуждены силой заставить вас рассказать все.

Мы способны развязать язык любому, однако, будучи гуманным учреждением в цивилизованной стране, стараемся прибегать к таким методам только в крайних случаях.

Я похолодел. Анис повернулась ко мне и мягко пропела:

— Вряд ли это потребуется. Как только он поймет, что добровольное признание облегчит его участь, сразу все расскажет. Ведь так?

— Я наслышан об упомянутых вами методах. Они, безусловно, могут заставить любого признаться в чем угодно, но вряд ли в этих показаниях будет хоть слово правды.

— Таким способом вы все равно не узнаете истину обо мне.

Мои слова повисли в напряженной тишине без всякого ответа, но но многозначительным взглядам, которыми ОНИ обменивались, я понял, что добился, как говорят комитетчики на своем языке, попадания точно в цель.

Блондин наклонился к желтому черепу председателя и что-то долго шептал в его высохшее ухо.

Наконец, старец поднял неподвижное лицо. — Мы даем вам возможность оценить ситуацию наедине с собой. Можете выйти и некоторое время подумать о своем будущем.

Ясно, они выставляют меня за дверь, чтобы посовещаться.

Я вышел и встал рядом со сторожем. Предложил ему сигарету. Старик молча взял ее, засунул за ухо и отвернулся.

Пустой коридор освещало единственное окно.

Я подошел, взял зажигалку, с наслаждением затянулся, посмотрел вниз. Безлюдный двор, глухой забор.

Повернулся к сторожу и снова увидел застывшее лицо. По нему пробегали, как у слабоумного, тени далеких образов.

И вдруг меня обожгла острая зависть. Я хотел оказаться теперь на его месте, на этом стуле, чтобы наслаждаться тишиной и покоем, пусть даже ценой капитуляции!

Впрочем, старик выглядит отрешено, так что умиротворение наверняка добыто им с помощью наркотиков.

Попробовал разговорить его замечанием о сегодняшней жаре — безнадежно. Скорее всего, мои слова вообще не долетели до тихого мира, в котором он сейчас жил. Впрочем, вполне вероятно, что хитрый старикашка старается держаться подальше от человека, попавшего в немилость к Комитету.

Я докурил сигарету, бросил окурок в медную пепельницу рядом с дверью.

Прислонился к стене. Думать не мог — в голове ни одной мысли.

Повернулся к окну и стал смотреть, понимая, что смотрю в пустоту.

Прошло, наверное, около получаса.

Неожиданно сторож вскочил, будто услышал тайную команду, скрылся за дверью, сейчас же выскользнул обратно и пригласил меня зайти.

Я вошел, осторожно переставляя непослушные ноги.

Меня в упор расстреливали десятки беспощадных глаз.

Анис мягко произнесла:

— Что вы решили?

— Мне нечего добавить. Еще раз прошу учесть нечеловеческие условия, в которые я был поставлен.

И вдруг она грубо рявкнула:

— Ну, так пеняйте на себя!

Председатель отложил в сторону какие-то бумаги и медленно заговорил:

— Ваше упорное запирательство не дает нам возможности смягчить приговор. Вы заслужили высшую меру наказания. Это — наше единогласное решение.

Он встал, за ним — остальные. Комитетчики молча сложили бумаги в папки, задвинули стулья и, один за другим, исчезли за дверью.

Я тупо смотрел на все это, пока не скрылся последний.

В зале остались только я, портрет безобразного Коротышки и венки.

Из оцепенения меня вывел голос за спиной — это был сторож.

Гремя связкой ключей, он пришел закрыть зал.

VI

Я обессилено стоял перед дверью, пока сторож закрывал окна и прибирался в зале. Едва он появился в коридоре, я кинулся навстречу.

Следуя установившейся традиции, предложил сигарету, поднес огонь и только потом спросил, стараясь скрыть растерянность:

— Вы не можете сказать, какова высшая мера наказания у Комитета?

Старик покачал головой:

— Комитет — не суд.

— Знаю. Меня интересует, что ОН считает высшей мерой наказания.

Старик задумчиво уставился в пол под ногами.

— Это зависит от многих обстоятельств.

— Да-да, разумеется…

Он со значением прошамкал:

— Каждое дело — особое!

— О, несомненно…

— В вашем деле, за которым я внимательно следил, речь может идти только о съедении.

Сначала показалось, что это — шутка и надо рассмеяться, но в горле пересохло, и смеха не получилось. Я растерянно молчал.

Тем временем сторож взял свой продавленный стул и направился с ним к двери в зал.

— Кто съест? Кого съест?

Он внимательно посмотрел мне в лицо неожиданно цепким взглядом и ответил, твердо выговаривая слова:

— Вы съедите сами себя.

Дверь за ним захлопнулась, а через миг погас звук шагов. Все.

Я долго стоял в темном коридоре, но странного старика не дождался. Гулкое эхо собственных шагов катилось за мной по пустому зданию до самого выхода.

Спешить было некуда и незачем.

Я брел, равнодушно скользя глазами по витринам магазинов, подъездам домов, встречным прохожим. Большинство из них страшно торопилось, по-видимому, в погоне за счастьем и богатством. Повсюду торговали «Кока-колой», и к ее продавцам выстраивались длинные очереди. Кого только в них не было: торговцы, дворники, даже аптекари. Хотелось пить, поэтому пришлось пристроиться в один такой хвост, тянувшийся к лавке, битком набитой ящиками. Вынесенный из помещения большой холодильник со снятой верхней крышкой перегораживал тротуар. Импровизированный бассейн был доверху заполнен водой, в которой покачивались и кувыркались бутылки.