Любовь в ритме танго

Мама обмякла на стуле, казалось, она была в обмороке. В течение нескольких секунд никто не двигался с места, чтобы помочь ей. Все понимали горе дочери, потерявшей отца. Но все будто чего-то ждали и не приближались к ней. Наконец Рейна подбежала к маме и обняла ее, как будто хотела защитить ее от нее самой, спрятать от наших глаз. Я наблюдала за ней, у меня была не такая быстрая реакция.

* * *

Первое, что мне запомнилось о Магде, — это как раз полное отсутствие воспоминаний. В моей голове весьма причудливо запечатлелись события прошлого. Я была еще очень маленькой. Помню, как меня целовала какая-то женщина и время от времени дарила подарки. Она была вечной гостьей в нашем доме и, как выяснилось, приходилась мне теткой. Магда не жила постоянно в Альмансилье, не приходила по воскресеньям в Мартинес Кампос, не ужинала с нами в Рождество, но, она, на мой взгляд, была гораздо интереснее моей матери. Шли годы, а она мне не особенно нравилась, причем в каждом возрасте по разным причинам. Например, потому, что к пустякам, которые она мне дарила, прилагались инструкции на языках, которыми я не владела, или потому, что она обращалась к няне Хуане на «ты», а на свой день рождения приготовила взрослым бокалы с вином, а детям всего лишь одно несчастное блюдо с жареной картошкой. Потом, когда Магде надоели постоянные разъезды туда-сюда, она стала оставаться в доме дедушки и бабушки на более длительное время, и я начала ее ненавидеть уже по определенным причинам и с такой силой, которая сегодня мне кажется болезненной для девятилетней девочки. Дело в том, что Магда была похожа на свою сестру — мою маму, — но в то же время, она, как женщина, была более привлекательна, чем мама, и я ставила ей это в вину. Это было непростительной обидой.

Раньше я не могла вычленить те нюансы, которые создавали чудо различия сестер. Разница заключалась в том, что у Магды была цель, к которой она стремилась, а моя мать на фоне сестры казалось бледной копией, несмотря на общее сходство. Теперь я вспоминаю некоторые детали и вижу Магду, курящую сигарету: ее левая рука прижата к груди, а правая поддерживает левую в локте. Эта поза выглядела такой монументальной, что, казалось, ее рука удлинялась и становилась частью белого дыма, который шел от сигареты, зажатой между пальцами. Когда Магда курила, ее кисть была расслабленной, жесты — всегда продуманными. Я видела ее сигарету с Суматры, маленькую и тонкую. Спустя сутки после приезда Магды мама разрешила мне посмотреть ее мундштук, который нигде не выглядел так хорошо, как в руках хозяйки. Я могу попытаться объяснить завладевшие тогда Магдой чувства, которые нельзя объяснить ничем иным, кроме как отчаянным желанием постоянного бегства. При этом Магда не желала иметь что-либо общего с мадридскими сеньорами того времени, которым моя мать всегда уступала и со всем соглашалась. Поведение Магды всегда мне казалось несколько вычурным, многое из того, что она делала и говорила, было не столько плохо, сколько утрированно.

Вместо челки ее прическа завершалась длинной прядью, окрашенной полностью или отдельными штрихами в какой-нибудь желтоватый оттенок. Эта прядь лежала обручем на голове и спускалась между лопатками. Магда долго сохраняла свой собственный темно-каштановый цвет. По утрам, за исключением тех редких ночей, которые Магда проводила дома, она расчесывала волосы и заплетала косу. Завязав пучок на затылке, она становилась очень тихой, что придавало ей враждебный вид, которого все ее ровесницы боялись как чумы. Она подводила глаза черным, лазурным или зеленым, как теплое море, карандашом, который маму всегда портил, если она делала подобное. Я заметила, что глаза Магды меняли свой цвет в зависимости от ее настроения. Магда никогда не носила брюки, хотя это было бы гораздо современнее, никогда не носила цветастых поясов, только черные. Она допускала разумное декольте, но старалась избегать ненужных украшательств, уделяла внимание мельчайшим деталям, что говорило о хорошем вкусе. Мелочи всегда были для нее очень важны. Моих остальных теток, которые носили на шее дюжину золотых цепочек, она открыто порицала.

Магда не надевала бикини, но всегда носила мини-юбку; она не замечала приход лета и не красила ногти, зато пользовалась губной помадой ярко-красного цвета; она не была замужем, но при этом не пыталась поймать букет невесты; она не позволяла делать себе массаж, зато в одиночестве совершала длительные многокилометровые пешие прогулки; никогда не украшала себя мантильей или гребнем; во время праздников в Альмансилье она вставала в пять утра и бесшумно выходила из дома вместе с моим отцом и его братом Мигелем, чтобы быть единственной женщиной, которая осмеливалась идти между двумя мачо. Магда могла обходиться одним стаканом вина и читать газету, но она никогда не обсуждала политику. У тети было много друзей, некоторых из них мы знали, но она редко нас с ними знакомила. Магда произносила все буквы «р» в слове pret-a-porter, при этом она, не обращаясь к справочной литературе, по памяти давала советы людям, как ориентироваться в Лондоне. Она была очень смуглой летом, но всегда отказывалась загорать и никогда, никогда, до тех пор пока не наступал конец августа, не брила подмышки, хотя в то же время пользовалась воском для эпиляции ног. Я полагаю, что эти привычки не менялись на протяжении многих лет.

Наконец, я не могла не признаться, что предпочла бы иметь такую мать, как Магда. Я не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы, подобно ей, противостоять традиции, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как презирать поступки ее двойника. Я всегда играла по правилам, пока Рейна не начинала со мной спорить, — тогда я становилась похожей на тетю. Долгое время я не могла понять причину своей резкости. Видимо, мой организм старался таким образом выработать эффективную вакцину, необходимую защиту для сохранения неприкосновенности моей жизни в этом вялом мире, простом и предсказуемом, внутри которого существовали подводные течения, такие глубокие, что, казалось, могли бы как-нибудь уничтожить этот мир навсегда. Единственное, что меня успокаивало, — это позиция моего отца, который обходился с Магдой с уверенной непосредственностью. Она была, без сомнения, очень красивой женщиной, с правильным овалом лица, пухлыми губами. Кстати, губы — единственная черта, которая сохранилась у нас от общих предков-метисов. Глаза у Магды были темнее, чем у моей матери, и не такие нежные. Но ее фигура (в этом заключалось принципиальное различие между сестрами) была гармоничной и стройной, как у юной девушки, — фигура, которой моя мать обладала лишь на некоторых пожелтевших от времени фотографиях. Эта разница была и источником беспокойства, которое я испытывала, рассматривая себя в зеркале. Изъянов я больше не видела. Добродетель была сущностью Магды — она могла раскованно кокетничать, но никогда своим поведением не наводила людей на дурные мысли. Мама и Магда обладали большой красивой грудью. Мамин бюст пленял своим объемом, она даже ходила, слегка прогибаясь вперед. Грудь Магды, наоборот, была словно высечена из камня.

Магда ни к кому не проявляла особой любви, какую позднее начала испытывать ко мне, а мне было безразлично, что общение с племянниками для нее — обязанность. Поэтому меня удивил интерес ко мне на торжестве в честь первого причастия одного из моих двоюродных братьев. Магда внимательно смотрела на меня во время церемонии, потом вышла в сад и заставила меня слезть с качелей, отвела в сторону и без лишних слов задала странный вопрос:

— Тебе нравится твой бант?

С этими словами Магда дотронулась до меня. Ее вопрос поставил меня в тупик. Я не знала, как мне следует относиться к широкому красному банту, точно такой же носила Рейна. Более того, мы даже завязывали банты одинаково справа, что делало нас похожими. Я фыркнула, потому что причастие длилось уже несколько часов и я с нетерпением ждала конца. Не колеблясь ни минуты, я ответила с самым наивным видом:

— Да, он мне очень нравится.

— А тебе бы понравился бант другого цвета? Или на другом месте, слева, или по центру, или если бы тебе заплели волосы в косу?

Магда неторопливо курила через мундштук из слоновой кости, сделанный в форме рыбы, и постукивала каблуками о гранитные плиты пола. Она смотрела на меня улыбаясь, а меня пугала собственная медлительность при ответе на ее вопрос.

— Нет, мне бы не понравилось.

— Значит, ты хочешь всегда быть копией твоей сестры.

— Нет… А что бы изменилось, если бы было наоборот?

— Если бы твоя сестра была твоей копией? Ты это хотела сказать?

— Верно.

— Этого никогда не случится, Малена, — она отрицательно покачала головой, — только не в этой семье…

* * *

Прошло три года, и я научилась уважать матушку Агеду, которая была сущим бедствием: ходила по коридорам, словно лошадь, хохотала в полный голос, громко разговаривала, тайно курила, всегда с мундштуком, причем табак я сама тайком приносила для нее в колледж. Это были близкие и понятные мне привычки, которые я с ней разделяла, потому что тайно мы были очень похожи. Мы обе жили на пограничной территории, где матушка Агеда была невозможной монахиней, а я — невозможным ребенком, мы обе развивали в себе двуличность, чтобы запутать окружающих, наши грехи были похожи, и их хватало, чтобы разбавить нашу монотонную жизнь авантюрными историями наподобие рассказа о спасении Америки смелыми Алькантарас. Эта история распространилась со временем в классы, в часовню, в крылья здания, где мы обе бегали с наименьшим риском.

Время от времени Рейна спрашивала, почему моя антипатия к Магде вдруг переродилась в любовь, причем такую сильную. Сестра часто недоумевала по этому поводу и приходила к выводу, что ничего не изменилось: Магда осталась Магдой, даже когда сменила имя. На это я отвечала по-разному, но Рейна, хотя и была такой умной, не могла меня понять, но в одном мы с Рейной были единодушны во мнении: Магда не была монахиней и не могла ею быть.

Магда никогда никому ничего не писала, даже маленького письмишка, хотя ни в коем случае не потому, что стеснялась монахинь, с которыми проводила большую часть времени. Она так и не смогла научиться притворяться — ни когда все шло хорошо, и она соглашалась говорить шепотом, ни когда стояла на коленях в часовне, закрыв лицо ладонями, ни когда по понедельникам на первое была тошнотворная чечевица. Она, правда, молилась, вместо того чтобы просто трижды перекреститься, а потом со страшной быстротой набрасывалась на тарелку и съедала все с диким аппетитом.

Слабость Магды заключалась в том, что она не избавилась от гордыни и возмутительной привычки постоянно улучшать свое угловатое лицо, глядясь украдкой в хрусталь до тех пор, пока не достигала нужного результата. Магда меньше всего была монахиней — она украшала себя для того, чтобы быть привлекательной.

Мы с Рейной копировали все жесты Магды, желая понять ее суть. Моя сестра в этом деле преуспела настолько, что Магде пришлось скрыться из этого мира, чтобы забыть отражение человека, которого можно было определить лишь как бой-бабу. Я никогда не принимала это определение, но соглашалась в течение определенного времени с тем, что некоторыми подобными чертами Магда все-таки обладает. Особенно это было очевидно, когда Рейна весьма похоже повторяла ее движения и манеру одеваться.

Я использовала свое свободное время для того, чтобы сопровождать тетю в часовню менять цветы у алтаря. Это была единственная работа в монастыре, которая ей нравилась. Мне доставляло удовольствие оставаться с Магдой наедине, соблюдая дистанцию и видя, как торжественно она идет по центральному проходу, чтобы совершить ежедневный ритуал. Она несла кувшины с водой, ножницы и мешки для мусора, чтобы убрать вчерашние цветы. Я наблюдала за тем, как Магда это делает, а она, в свою очередь, мне что-нибудь рассказывала. Однако однажды утром наше молчание затянулось, я почувствовала неловкость. Казалось, Магда витает в каких-то небесных сферах, поэтому я решила сама начать разговор, спросив первое, что пришло на ум.