Любовь властелина
Шрифт:
— Да, хорошо, пересплю!
Она подошла к окну, высунулась. Она боялась не смерти, а пустоты, и еще того, что в воздухе, во время падения, она будет представлять, как разобьется ее голова об асфальт. Она поставила колено на подоконник. Он рванулся к ней. Она качнулась взад-вперед, чтобы дать ему время ее удержать. Когда он схватил ее, она стала вырываться, вдруг наконец решившись убить себя. Но он держал крепко. Она повернулась, они стояли лицом к лицу, она с ненавистью глядела на него. Он справился с желанием поцеловать ее губы, которые были так близко, закрыл окно.
— Значит, ты считаешь себя честной женщиной?
— Нет, я не считаю себя честной женщиной!
— Почему же тогда ты меня не предупредила? Почему ты не сказала мне тогда в «Ритце», что благоразумно было бы, прежде чем начать встречаться, попросить моего предшественника сдать кровь на реакцию Вассермана? Я, однако же, изрядно рисковал.
Она бросилась ничком на кровать, зарыдала, уткнувшись лицом в подушку, ее бедра и ягодицы тряслись. О, эта любовная тряска с Дицшем, тряска честной женщины, которая любила его. Конечно же, он знал, что она честная женщина и любит его, это-то и мучило больше всего. Женщина, совершавшая с другим непристойные движения, была честна и любила его, была той невинной деточкой, что рассказывала ему с ребячливым восторгом историю про савойскую крестьянку, которая делала вид, что жалеет свою корову Ночку, и говорила ей: «Бедная Ночка, кто побил Ночку?», — на что умная корова отвечала жалобным мычанием; эта же самая женщина, чьи бедра
— Встать! — приказал он. Она обернулась, медленно встала, подошла. — Давай, пошевеливайся!
— Что ты еще от меня хочешь? — спросила она.
— Танец живота!
Она отрицательно мотнула головой, глядя в одну точку, сжав кулаки. Дрожа от ярости, он закусил губу. Вот так значит, он просит всего лишь скромный танец живота, только живота, и даже этого его лишают! Но с тем, другим, танец чресел — как только тот захочет, столько, сколько тот захочет! Ох, эти движения бедер и ягодиц под шимпанзе с белой головой, она прижимается к этой голове! О, два подлых существа! О, эта сука и ее кобель, эти два пыхтящих зверя, их потные слияния, их запахи, их выделения.
Она кашлянула, и он увидел ее. Эта сука, еще недавно трепещущая от страсти, зазноба Дицша, бледная, похудевшая, такая жалкая, смертельно уставшая, со сжатыми кулачками, отважными маленькими кулачками, такая жалкая в этом плаще, комбинации, спущенных чулках, с раздутым носом, распухшими от слез веками, с синяками под прекрасными глазами. Бедная, бедная его крошка. О, проклятая любовь тел, проклятая страсть.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Не выключенная с вечера люстра струила свой мрачный свет в комнате, хотя полуденное солнце пробивалось сквозь задернутые занавески. Лежа в кровати с открытыми глазами, не шевелясь, он слушал звуки живых из внешнего мира, следил за маленькими активными тенями, двигающимися по подоконнику вверх ногами, маленькими силуэтами, стремящимися по своим честным делам. Ну вот, снова Женева, снова «Ритц».
Стараясь не коснуться, он склонился и посмотрел на нее, на нелепую накрашенную девочку, которая спала рядом с ним или притворялась, что спит, надышавшись эфира, жалкая в своей теннисной короткой юбчонке, носочках и тапочках на низком каблуке, чтобы казаться ниже, с детскими локонами, с розовым бантом.
Он взял флакон с эфиром, который она прижимала к себе, открыл, вдохнул. Она обернулась, пробормотала, что тоже хочет, несколько раз вдохнула, отдала ему флакон. Не смотрите на меня, прошептала она, сжалась, закрыла глаза. О, каникулы в горах с Элианой, шале, стук молотков по железу. О, эти чистые звуки в кристальном воздухе, летние звуки, звуки детства.
Она выпрямилась, стараясь не касаться его, посмотрела на маленький будильник, сняла телефонную трубку, заказала завтрак. Нет, не на стол, только поднос, спасибо. Положила трубку, взяла у него эфир, глубоко вдохнула, закрыв глаза, отдавшись входящей в нее сладковато-холодной струе. Вчера, на улице, жена Канакиса смотрела на нее с жадным любопытством, но не поздоровалась. И еще недавно кузина Саладин сделала вид, что ее не заметила. Они играли вместе, когда были маленькие. Я ей дала поиграть куклу, а она мне так и не вернула. Может, позвонить и напомнить?
— Оставьте поднос за дверью, я заберу.
Она встала, взяла блюдо, поставила его на кровать, вновь легла. Держась подальше друг от друга, они ели, не говоря ни слова, в тусклом полумраке, а вокруг них зигзагами кружила настырная муха и гудела с невыносимым чувством превосходства, наглая, яростная и упрямая, уверенная в своем праве, гордая своей назойливостью. В тишине лишь клацала порой вилка по тарелке или звякал стакан; оба жевали, с тихими унизительными звуками перемалывая зубами пищу. Рядом с ними в солнечном круге, отражении серебряной крышки на стене, медленно и церемонно танцевали сверкающие пылинки. Она двинула коленом крышку, чтобы круг переместился на потолок. Это тоже Элиана, игры их детства. Они забавлялись карманными зеркальцами, ослепляя друг друга, это у них называлось солнечные битвы.
По-прежнему стараясь не задеть его, она встала, ненастоящая школьница с размазанной косметикой, положила блюдо на пол, а он в это время, лежа в кровати, запихнул под одеяло кружевной лифчик, забытый Ингрид Гронинг.
Она снова залезла в постель, задела его ногу, он тут же убрал ее. Прижавшись к стене, она закрыла глаза. Их с Элианой тайник в саду у Тетьлери, изображающий клад на необитаемом острове. Яма, которую они вырыли под деревом, секретные приметы, записанные в Библии Элианы. Они зарыли осколки стекла, шоколадную фольгу, монетки, конфеты, шоколадного медведя, кольцо от занавески, изображавшее обручальное кольцо для нее взрослой. Потом они поссорились, она стукнула Элиану кулаком по носу, а затем помирились и воспользовались текущей из носа кровью, чтобы написать трагический документ, якобы сохранившийся после крушения трехмачтового судна «Акула», кровь собирали в чайную ложечку, макали в нее перо и по очереди писали. Она написала, что откроет клад на острове только в день своей свадьбы и что наденет это кольцо на палец своему любимому мужу. И потом там они написали свои решения, написали их задом наперед, чтобы их нельзя было расшифровать, решения развиваться духовно, сколько будет сил, и в будущем жить благородно. Вот оно, будущее, настало, будущее уже сегодня, и именно она позвала Ингрид сегодня ночью, именно она захотела, чтобы все так случилось. Я хотела сохранить тебя, сказала она про себя, неслышно шепча слова одними губами, зарывшись головой в подушку.
Он взял вазочку со сладостями, поставил между ними. В полумраке они брали из вазочки сласти, она — шоколадки, он — рахат-лукум, и медленно пережевывая, он изредка вдыхал эфир и вновь представлял всю их жизнь, их несчастную жизнь в течение двух с лишним лет. Сегодня девятое сентября. Два года и три месяца с момента первой встречи в «Ритце». Почти год после приступов ревности к Дицшу. Она была искренней, эта ревность, но и желанной, поскольку он наслаждался мучительными видениями, призывал их, прокручивал так и сяк, подстегивал их, чтобы испытывать страдание самому и мучить ее, чтобы выбраться из стоячего болота скуки и устроить себе жизнь, полную страсти. Неожиданно открытое лекарство против их авитаминоза. Скуки нет и в помине, разворачивается драма. Жуткая прелесть долгожданной искренней физической любви. Ариадна стала вновь желанной и алчущей страсти. Сцены в Агае, затем в Марселе. По возвращении в «Майскую красавицу» ревность возобновилась. Затем последовала интермедия с порезанными венами — ему стало стыдно, что он заставляет ее так страдать; его отвезли в больницу. Затем она заболела пневмонией. Он лечил ее сам, не допускал к ней сиделку, вопреки указанию врача. Недели напролет он днем и ночью выхаживал ее, мыл, как ребенка, подкладывал под нее судно несколько раз в день, выносил это судно со всей его вонью. Чудесные недели. Конец ревности, эмалированное судно положило конец всей ревности.
Он пережил впечатления и запахи, которые не забываются. Чудесные недели. Он смотрел на свою больную девочку и радовался, что это страдающее тело, обесчещенное болезнью, познало хоть какие-то маленькие радости со славным Дицшем, ставшим даже симпатичным. Увы, когда она выздоровела и оправилась от болезни, он почувствовал в ней признаки влюбленности, увидел взгляды нежной чаровницы. Ему пришлось вновь изображать петуха с томным взглядом, она в восторге принялась прихорашиваться, стала появляться в эротическом дезабилье и занавешивать красной тряпкой тореадора лампу в своей комнате, чтобы добиться сексуального освещения, несчастная надеялась на успешный результат неоспоримого теста — удавшегося коитуса, которого, как ей казалось, добивалась, и обрушивала на него вслед за тем ужасные сентиментальные ласки — поглаживания затылка и волос, расползающиеся по голове, словно маленькие благодарные паучки, а также тихие вопросы и нежные одобрительные комментарии. И снова начались хождения в ванную по нескольку раз в день, бритье по меньшей мере два раза в день, выдумывание поэтических выражений для прославления красоты любимой и разных частей ее плоти, каждый день новые, поскольку она была ненасытна и при этом дорога ему, он любил смотреть, как она удовлетворенно вздыхает, раздувая ноздри. И снова диски Моцарта и Баха, снова заходы солнца и бессмысленные заходы в постель, сопровождаемые вечными поэтическими комментариями. А что дальше? Дальше — путешествия. Время от времени он устраивал ей сцены ревности к Дицшу, из одного лишь хорошего к ней отношения, но потом от этого устал, и вопрос Дицша уже не поднимался, мир всем органам Дицша. Вернувшись из Египта, они решили пожить в Женеве, в вилле Бельвю. Эта химерическая мечтательница в очередной раз загорелась энтузиазмом и принялась сооружать для их жизни новое обрамление. Нет, любимый, эта комната будет ваша, потому что у нее такие гармоничные пропорции и из окна такой прекрасный вид. Покупка персидских ковров и старинной испанской мебели. Двадцать живых дней. Но, закончив с благородной обстановкой, она, не признаваясь в том, утратила живость, как-то угасла, захотела общества других, любой ценой, других, даже незнакомых, даже неинтересных. В «Майской красавице» их любовь была моложе, и они дольше сопротивлялись скуке этой жизни смотрителей маяка. Но в Бельвю, уже начиная с третьей недели, они задыхались от астмы одиночества. Тщательно скрывая стыд, они вернулись в «Ритц». О, их грустные объятия, она притворялась, что получает удовольствие, только из хорошего к нему отношения, бедняжка. Ох, эти попытки двух несчастных прибегнуть ко всяким жалким способам, их молчаливые договоры. Зеркало. Пошлые, подстегивающие слова. Книги. Дорогой, я купила книгу, несколько смелую, но такую талантливую, это же не будет дурно, если мы прочтем ее вместе, правда? И она приносила потом другие книги, еще более смелые, как она это называла, бедняжка, рожденная в семье суровых протестантов. И потом раз за разом, всевозможные практики, которые ей нравились, или она говорила, что они ей нравятся. Иногда, чтобы чувствовать себя более уверенно, она тихо спрашивала его во мраке ночи: скажи, это же не будет дурно, если я побуду немного инфернальной и сделаю так, скажи, ведь, когда любишь, все можно, все становится прекрасным, правда? Она любила слово «инфернальный», эпитет, заменивший робкое «смелый», оно как бы отбрасывало яркие отблески пламени на их убогие ухищрения. А что потом? Потом — ее сны, явно выдуманные сны, которые она тихим голосом рассказывала по ночам, в постели, прижавшись к нему. Любимый, мне вчера приснился такой странный сон, я принадлежала вам, а рядом с постелью стояла красивая молодая женщина и наблюдала. Несколько дней спустя ей приснился уже более откровенный сон. Потом другие, еще хуже, и все эти сны она рассказывала ему в постели, под покровом ночи. Сгорая от стыда, в отчаянье он слушал жалкие выдумки. Любимый, мне приснилось, что меня любили двое мужчин, но каждый из них был вы. Последнее уточнение — чтобы сохранить приличия и верность, оставаясь при этом инфернальной. Потом — возвращение Ингрид Гронинг в «Ритц». Внезапная дружба двух женщин. Она без конца рассказывала ему про красоту Ингрид. Про прекрасную грудь Ингрид. Вчера вечером она переоделась в девочку. А потом, в полночь, предложила позвать Ингрид. Кошмар. Будь чистым, потому что Господь наш чист, говорил ему великий раввин после субботнего благословения. Он все еще чувствует его тяжелую руку на своей голове. Прости меня, господин мой отец. О, синагога его детства, уровни, которые вели к помосту, огороженному мраморной балюстрадой, а в центре стоял стол со свитком для кантора. Наверху галерея для женщин, ограниченная сеткой, за которой двигались неясные фигуры. Внизу на некоем подобии трона восседал его отец, а он стоял подле почтенного великого раввина, гордясь тем, что он — его сын. О, сладость слышать голос кантора, поющего на языке предков. В глубине, напротив помоста, за бархатным с золотом занавесом, ковчег со свитками Торы, и он чувствует, что он в Израиле, с братьями своими.Войдя в ванную, она опустила белое лакированное сиденье, потом одумалась. Нет, вдруг он услышит. Смотри-ка, я до сих пор боюсь ему разонравиться. Накинув пеньюар на свой девчачий костюм, она вышла в коридор, толкнула дверь одного из общих туалетов, заперлась, задрала пеньюар, уселась на белое лакированное сиденье, поставила на пол флакон с эфиром, который унесла с собой, встала, спустила воду, некоторое время наблюдала за маленьким водопадом в унитазе, снова села, взяла листик туалетной бумаги, сложила вдвое, потом вчетверо. О, сад Тетьлери, маленькие розовые фонарики стройной айвы, сломанная слива, темная смола, которая на ней появлялась, она лепила из нее фигурки, скамейка у фонтана, который едва струился, к нему прилетали синицы попить водички, старая зеленая выцветшая скамейка, как чудесно было отколупывать от нее чешуйки краски. О, сад Тетьлери, старая, снисходительная веллингтония, сама себе певшая колыбельную, три ветки цветущего абрикоса в оконном проеме, монотонный крик птицы, предвестницы дождя. О, летний дождь в саду, стук капель по крыше, вода, льющаяся с молодого дуба на полотняный тент, большая лужа на крыше, о, этот отовсюду идущий, ритмичный шум, который сочетался с шумом дождя, как соло с большим оркестром, и она подолгу слушала его, слушала дождь и была счастлива.
— Я была счастлива, — прошептала она, сидя на унитазе.
Она оторвала другой листик туалетной бумаги, свернула в кулек, бросила его, встала, посмотрела на себя в зеркало. Она больше не маленькая девочка. Две глубокие складки в уголках губ. Она вновь села на лакированное сиденье, наклонилась, подняла кулек. Тцц, я прошу тебя, что за манеры босячки, Ариадна. Тетьлери говорила ей это, когда она хотела купить кулечек жареного картофеля на улице, еще сказала так, когда она захотела бросить монетку в автомат на вокзале Корнавен. О, ее детство. В тринадцать лет — влюбленность в молодого пастора Ферье, который заменял пастора Ольтрамара на уроках катехизиса. Когда дети пели ее любимый гимн, вместо «Слава Иисусу, вечная слава!» она пела «Слава Ферье, вечная слава!», и никто ничего не замечал. Вместо «Иисус — друг наш самый лучший, внемлет нашей Он мольбе!» она пела «Ферье — друг наш самый лучший, внемлет нашей он мольбе!», и никто ничего не замечал. В конце религиозного обучения она прислала ему письмо, где написала «Благодаря Вам я уверовала» и подписалась просто «благодарный неофит». Все это — и сегодняшняя ночь с Ингрид. Какой смысл так долго сидеть на унитазе? Просто мне страшно. Одна из первых ее фотографий — беззубый младенец в тазу с водой под деревом в саду улыбается голыми деснами. Другая фотография, в два года, толстоватая девочка сидит в траве среди маргариток, которые выше нее ростом. Еще одна — верхом на большом сенбернаре де Кандоллей. В семь лет ее постоянно бил кузен Андре. Мариэтта сказала, что надо давать сдачи, что она не слабее, чем кузен. На следующий день она дала сдачи, побила Андре и вернулась домой в изодранном в клочья платье, торжествуя победу. Еще фотография — они с Элианой в костюмах мавританок для детского бала у кузенов Лулль.