Любовь властелина
Шрифт:
Когда я приезжал к ней вечером после своего заместительско — генерального шутовства, как мчалась она огромными прыжками к двери, заслышав звук ключа в замочной скважине, и какая потом следовала супружеская сцена! Я так страдала, говорили ее патетические гортанные мяуканья, ты меня бросаешь совсем одну, это не жизнь! Тогда я открывал холодильник, доставал оттуда сырую печенку и ножницами отрезал ей кусочек, и все налаживалось. Идиллия. Я был прощен. Поводя хвостом от нетерпения и счастья, она выдавала отборнейшие мурлыканья и терлась мордочкой о мою ногу, чтобы показать мне, как она любит меня и какой я молодец, что режу печенку. Когда печенка была уже в блюдечке, мне нравилось не сразу давать ей ее. Я кружил по коридору и по гостиной, и она повсюду торжественно и церемонно следовала за мной походкой маркизы, примерная девочка на первом балу, шикарно одетая; ее благородный плюмаж распушался, она шла за мной на своих чудесных мягких лапках, прелестная дама, танцующая менуэт, легко ступая в дружественном предчувствии лакомства, подняв глаза к священной миске, такая верная и преданная, готовая идти за мной на край света. Мое маленькое
Если я приходил, когда она была на улице, она издали замечала меня и неслась стремглав через весь луг, как маленький снаряд, — это была любовь. Подбежав, она останавливалась точно передо мной в позе, исполненной достоинства, и медленно совершала круг почета, величественная, кокетливая и спокойная, распушив от радости свой роскошный плюмаж. Потом она выходила на второй круг, приближаясь, обвивала хвостом мои ботинки, поднимала на меня глаза и, деликатно, сдержанно открывая маленькую розовую пасть, просила паштета.
Завершив свою трапезу, она отправлялась в гостиную на сиесту, устраивалась в лучшем кресле — самом исцарапанном, и засыпала, прикрыв мягкой лапкой глаза от яркого света. Но внезапно уши уснувшей Гими вставали торчком, она ловила в окне шум, доносящийся с улицы. Тогда она вставала, неожиданно переходя от сна к внимательному бодрствованию, пугающая и прекрасная, нацеленная на манящий ее шум, а затем устремлялась вперед. На подоконнике, перед оконной решеткой, она застывала на мгновение, с напряженным интересом выискивая глазами невидимую добычу, испуская кошачьи жалобные вскрики желания. Затем, изогнувшись всем телом и упруго приготовившись к прыжку, она кидалась вперед через прутья решетки. Начиналась охота.
Она любила спать со мной. Это была одна из ее целей в жизни. С террасы, где она принимала солнечные ванны или, икая от вожделения, выслеживала воробышка, она, едва заслышав скрип дивана в гостиной, мчалась, запрыгивая в открытую форточку, легонько цокая коготками по паркету. Она бросалась мне на грудь, месила ее лапками, чтобы приготовить себе спальное место. Когда она заканчивала свой ритуальный танец топтания, который родился, быть может, в доисторическом лесу, где ее предки готовили себе ложе из сухих листьев, она устраивалась на моей груди, располагалась, став внезапно крупной и царственной, совершенно счастливой, и маленький моторчик у нее в горле начинал работать, сначала на первой скорости, потом на прямой передаче, и каким же счастьем была эта совместная сиеста. Она клала лапку на мою руку, чтоб быть уверенной, что я на месте, и когда я говорил ей, что она лапочка, она слегка запускала коготки в мою руку, совсем не больно, только чтобы поблагодарить, чтобы показать, что поняла, что мы отлично понимаем друг друга, что мы друзья. Вот, все, я больше не буду соблазнять.
— Хорошо, не соблазняйте, но расскажите о других приемах. Как будто бы я была мужчиной.
— Мужчиной, — сказал он, внезапно оживившись. — Да, мой юный кузен, очень красивый. Который пришел ко мне узнать, как вскружить голову своей дурочке! Назовем его Натан. Поговорить, как мужчина с мужчиной, будет очень приятно. Итак, начнем. На чем я остановился?
— На жестокости.
— Значит, жестокость. Да, мой друг Натан, я понимаю тебя. Ты любишь ее и хочешь, чтобы она тебя любила, но ты не можешь при этом любить собаку, а ведь собака и та лучше, чем она! Ну что же, соблазняй, проделывай эту гнусную техническую работу и теряй свою душу. Приготовься быть ловким и безжалостным. Она полюбит тебя. И в тысячу раз сильнее, чем если бы ты был бедным маленьким Дэмом. Хочешь познать их великую любовь — будь готов заплатить ее гнусную цену, удобряй почву навозом чудес. Но помни, Натан, никакого пыла в самом начале, когда наш подопытный экземпляр еще не ощутил страсть. Твои позиции еще недостаточно прочны, и слишком ярко выраженные проявления жестокости могут оттолкнуть женщину. В самом начале у них еще остается немного здравомыслия. Следовательно, будь тактичен и умерен. Ограничься тем, что дашь ей почувствовать, насколько ты способен быть жестоким. Дай ей почувствовать эту способность между двумя комплиментами: слишком настойчивый взгляд, знаменитая жестокая усмешка, точные злые ироничные замечания или какое-нибудь легкое хамство, вроде того, чтобы сказать ей, что у нее нос блестит. Она будет возмущена, но подсознательно ей это понравится. Так прискорбно, что надо ее вывести из себя, чтобы ей понравиться. Или еще надеть непроницаемую маску, притвориться глухим, симулировать рассеянность. То, что ты не ответишь из показной рассеянности на ее вопрос, собьет ее с толку, но не то чтобы не понравится. Это такая нематериальная пощечина, эскиз будущей жестокости на некоем сексуальном уровне, безразличие самца. Более того, твое невнимание увеличит ее желание привлечь твое внимание, заинтересовать тебя, нравиться тебе, внушит ей смутное уважение к тебе. Она скажет себе — нет, не скажет, а смутно почувствует, — что ты привык не слишком — то слушать всех этих женщин, которые тебя осаждают, и ты станешь ей интересен. Он безукоризненно вежлив, но при случае может быть жестоким, если захочет. И она это оценит. Не я их такими сделал. Ужасно это притяжение жестокости, обещания силы. Кто жесток — значит, сексуально одарен, способен дать некоторые радости, думает подсознание. Господин с некоторой инфернальностью их привлекает, опасная улыбка их приятно тревожит. Они обожают демонический вид. Дьявол им мил. Ужасно это уважение к злу.
Значит, во время процесса соблазнения — осторожность и неспешность. Однако, как только ты ее обуздаешь, можно устремляться вперед. После первого акта, почему-то именующегося любовью, будет даже очень неплохо, при условии успеха и полного одобрения со стороны запинающейся от волнения бедняжки, будет очень даже неплохо, если ты сообщишь ей, что с тобой ей придется немало страдать.
Задыхаясь, прижавшись к тебе всем телом, она ответит, что ей все равно и что даже страдание с тобой для нее будет счастьем. Лишь бы ты меня любил, шепчет она, глядя на тебя честными глазами. Они отважно принимают необходимость страдания, особенно до того, как приходится страдать.Как только она уже полностью отдалась страсти, жестокость можно начать проводить в жизнь. Но дозируй. Будь жестоким умело, с оглядкой. Соль — отличная вещь, но не пересоли. Соответственно, чередуй кнут и пряник, не забывая про обязательные забавы. Коктейль под названием страсть. Быть любимым врагом, приправлять время от времени страсть жестокостью, чтобы она могла сильнее ощутить любовь, быть постоянно в состоянии беспокойства, спрашивать себя, какую же катастрофу еще ей надо ждать, страдать, и особенно от ревности, надеяться, ждать примирений, наслаждаться неожиданными нежностями. В результате она ни разу не соскучится. К тому же, примирения после ссоры делают связь крепче. После холодности или ссоры ты улыбаешься ей, и несчастная, до глубины души переполненная благодарностью, бежит к лучшей подруге и рассказывает ей всякие чудеса о тебе и какой ты, в сущности, добрый. Если ты злой, они всегда рассказывают, что в глубине души ты добрый. Они благодарят тебя за злобу, награждая добротой.
И вот, чтобы она продолжала тебя страстно любить, ты обречен постоянно следить за собой, в частности, всегда приходить на свидания с опозданием, чтобы дичь как следует прожарилась на гриле. Или даже, время от времени, пока она будет ждать тебя, готовенькая и тщательно вымытая, не двигаясь из опасения испачкаться, следует позвонить ей в последний момент, якобы тебе что-то помешало прийти, но ты тем не менее умираешь от желания видеть ее. А еще лучше не позвонить и не прийти. И тогда она готова, она вне себя от отчаяния. Зачем этот шампунь, эти складочки, так тщательно отглаженные, если любимый злодей не пришел, зачем это новое платье, которое ей так идет? Она плачет, бедняжка, она громко сморкается от одиночества, сморкается себе и сморкается в кучу маленьких платочков, промокает покрасневшие и надутые от слез веки, и ее маленький мозг работает и фабрикует новою гипотезу с каждым новым сморканием. Почему же он не пришел? Он заболел? Он стал меньше любить ее? Он у другой женщины? О, она, наверное, ловкачка, она льстит ему! Ну, конечно, она может себе позволить платья от лучших кутюрье! Ох, наверняка он у нее! А только вчера мне говорил… Нет, это несправедливо, я же всем для него пожертвовала! И так далее, вся их сердечная убогая поэма. И на следующий день она будет рыдать на твоем плече, причитая: о злой, о мой любимый, я рыдала всю ночь. Ох, не оставляй меня, я без тебя не могу. Вот, вот гнусная работа, к которой она тебя принуждает, если ты хочешь подлинной страсти.
И вот еще что важно, Натан, если ты увидишь ее такой размягшей и расстроенной, опасайся проявить свою природную доброту. Никогда не отказывайся от жестокостей, которые оживляют чувство и придают ему блеск. Она будет тебя за них упрекать, но она будет любить тебя. Если же вдруг ты будешь так неловок, что перестанешь быть злюкой, она ни словом тебя не упрекнет, но начнет меньше любить тебя. Во-первых, ты потеряешь часть своего очарования. Во-вторых, ей будет с тобой скучно, совсем как с мужем. В то время как с обожаемым злодеем никто не соскучится, тут не зазеваешься, надо же следить, наступило ли затишье, нужно стараться, чтобы добиться милостей, нужно глядеть на него заплаканными глазами, нужно надеяться, что завтра он будет с тобой ласков. Короче, приходится страдать, и это интересно.
И правда, на следующий день он оказывается милейшим, и это просто рай, они так это ценят, ценят ежечасно, ведь они понимают, что на такой почве не произрастают бледные цветы скуки, ведь они ежечасно боятся его исчезновения, этого рая. Короче, жизнь насыщенная, наполненная мукой. Грозы, бури, внезапное затишье, радуга. Пусть у нее будут радости, как без этого, но не так часто, как страдания. Вот именно так создается священная любовь.
Самое ужасное, дорогой мой Натан, что эта священная любовь, покупаемая такой гнусной ценой, — тем не менее одно из чудес света. Но при этом и соглашение с дьяволом, которое заключает тот, кто хочет, чтобы к нему испытывали священную любовь. Они заставили меня притворяться жестоким, я им этого не прощу! А что делать? Они нужны мне, они так прекрасны, когда спят, мне нужен их запах молока и хлебцев, когда они спят, мне нужны их жеманные педерастические жесты, мне нужна их стыдливость, так быстро переходящая в доступность в сумраке ночи, потому что нет ничего, что бы их удивило или ужаснуло, если это имеет отношение к любви. Мне нужен ее взгляд, когда она ждет меня, когда я должен прийти, она так трогательно ждет на пороге среди роз. О, ночь, счастье, о, чудо ее поцелуя на моей руке! — Он поцеловал свою руку, посмотрел на женщину, наблюдавшую за ним, улыбнулся ей от всей души. — И к тому же, превыше всего, о, ангельский нектар, о, необходимость в этой гениальной нежности, которую они дарят только в начале страсти и только жестоким. В общем, жестокость, чтобы купить страсть, и страсть, чтобы купить нежность!
Он подбросил в воздух дамасский кинжал, подарок Михаэля, положил его на стол перед розами, посмотрел на молодую женщину, и его охватила жалость. Ее переполняла юная сила, она была так величественна в своей двойной жертве, и тем не менее, вскоре, недвижная, она должна была лечь в землю, и тогда радость весны не коснется ее, первые проклюнувшиеся цветы, веселый шум птиц в ветвях — все это будет без нее, она, холодная и безжизненная, в душном ящике, где так мало воздуха, в деревянной коробке, а дерево это уже существовало, уже было где-то раньше. «Дорогая моя приговоренная», — прошептал он. Открыв шкаф, он достал оттуда плюшевого мишку, в сапогах со шпорами и в сомбреро, с милым выражением грусти на лице. Он протянул ей его. Она махнула рукой, отказываясь, и прошептала неслышное «спасибо».