Любовь юного повесы

Он вскочил с таким угрожающим видом, что Гартмут поспешно схватил его за руку и удержал на месте.

– Стой! У меня нет подобного намерения, меня ты еще можешь пощадить до поры до времени. Однако что за дела у тебя с Мариеттой Фолькмар, этой ходячей добродетелью нашей оперы? До сих пор она слыла недотрогой.

– Прошу тебя говорить об этой особе с большим уважением! Ну, одним словом, этот граф Вестербург вызвал меня на дуэль; я стреляюсь с ним и надеюсь проучить его так, чтобы он долго меня помнил.

– О, да ты делаешь большие успехи на любовном фронте! Всего два дня здесь и уже успел затеять ссору и получить вызов, стать рыцарем и защитником молодой певицы и драться за нее на дуэли! Ради бога, Вилли, что скажет на это твоя мать?

– Это вопрос чести, моя мать тут ни при чем! Но мне нужен секундант, а я здесь никого не знаю. Дядя Герберт, разумеется, не должен даже подозревать об этом, иначе он вмешается и обратится в полицию; вот я и решил пойти к тебе и спросить, не можешь ли ты мне помочь в беде?

– Так вот почему ты пришел! – сказал Роянов с горьким разочарованием. – А я было думал, что тебя привела ко мне старая дружба. Впрочем, все равно, разумеется, я к твоим услугам. Какое оружие выбрал твой противник?

– Пистолеты.

– Ну, с пистолетом ты умеешь обращаться; мы с тобой часто стреляли в цель в Бургсдорфе, и ты был тогда хорошим стрелком. Итак, завтра утром я отправлюсь к секунданту твоего противника и затем извещу тебя, только мне придется сделать это письменно – в дом господина Вальмодена я не пойду.

– Хорошо, так напиши вместо меня, – сказал Виллибальд. – Действуй по своему усмотрению, я заранее на все согласен, ведь я ровно ничего не смыслю в этом. Вот адрес секунданта, теперь я пойду, надо еще отдать кое-какие распоряжения… на всякий случай.

Он встал и, прощаясь, протянул другу руку, но тот не заметил этого и проговорил тихо и запинаясь:

– Еще одно, Вилли… Бургсдорф так близко от Берлина… верно, часто видишь… моего отца.

Этот вопрос привел Виллибальда в замешательство; в продолжение всей беседы он избегал упоминать имя Фалькенрида и не знал о предстоящем приезде полковника.

– Нет, – не сразу ответил он, – мы почти никогда не видим его.

– Но ведь он по-прежнему бывает в Бургсдорфе?

– Нет, он стал большим нелюдимом. Но я случайно видел его в Берлине, когда ездил за дядей Вальмоденом.

– Как же он выглядит? Состарился за последние годы?

– Ты с трудом узнал бы его с седыми волосами.

– Седыми? – воскликнул Гартмут. – Ему только пятьдесят два года! Или, может быть, он был болен?

– Насколько мне известно, нет. Он поседел неожиданно, за несколько месяцев… еще тогда, когда подавал в отставку.

Гартмут побледнел, его глаза с выражением испуга уставились на говорящего.

– Мой отец подавал в отставку… он, солдат до мозга костей? В каком году это было?

– До этого не дошло, – успокоил его Вилли, – ему не позволили выйти в отставку, только перевели в другой гарнизон, подальше. Теперь он уже три года служит в военном министерстве.

– Но он хотел выйти в отставку! В каком году?

– Да тогда… когда ты исчез. Он полагал, что его честь требует этого, и… право, Гартмут, тебе не следовало так огорчать отца, ведь это чуть не убило его.

Гартмут не отвечал, не оправдывался; он дышал тяжело и прерывисто.

– Лучше не будем говорить об этом, – сказал Виллибальд, – все равно ничего не поделаешь, ничего не изменишь. Ну, так ты все устроишь, и, значит, завтра утром я жду твоего письма. Спокойной ночи!

Гартмут, казалось, не слышал его слов и не заметил, как ушел Виллибальд; он продолжал стоять все на том же месте и смотреть в пол. Только через несколько минут он медленно поднял голову, провел рукой по лбу и прошептал:

– Он хотел выйти в отставку! Он полагал, что этого требовала его честь. Нет-нет, сейчас я не могу видеть его, еще не могу! Я уеду в Родек.

Всеми признанный поэт бежал, чтобы скрыться в уединении леса.

Глава 17

На одной из самых тихих улиц со скромными, уютными домиками жила Мариетта Фолькмар с пожилой фрейлейн Бергер, дальней родственницей своего дедушки, охотно взявшей на себя роль компаньонки девушки. Они вели такую скромную жизнь, что даже самые большие сплетники не могли ни к чему придраться. Все жильцы дома очень любили их, особенно Мариетту, которая была со всеми приветлива и часто доставляла соседям удовольствие своим пением.

Но в последние два дня «певчая птичка» замолчала и ходила с побледневшим лицом и заплаканными глазами; соседи не могли понять, в чем дело, и качали головами, пока наконец не услышали от компаньонки Мариетты, что доктор Фолькмар болен и внучка беспокоится о нем, тем более что не может взять отпуск. Несколько дней тому назад доктор действительно простудился, но серьезно опасаться за его здоровье оснований не было; его болезнь послужила только правдоподобным объяснением непонятного поведения Мариетты.

Молодая певица, только что вернувшаяся с репетиции, стояла у окна гостиной и смотрела на улицу. Бергер сидела с работой у столика и поглядывала на девушку.

– Полно, дитя, не принимай этого так близко к сердцу, – уговаривала она ее. – Ты вконец измучишь себя этим страхом и ожиданием. Зачем непременно предполагать самый плохой исход?

Мариетта обернулась; она была бледна, а в голосе слышались слезы.

– Уже третий день, а я еще ничего не знаю. Как ужасно с часу на час ожидать вести о несчастье!

– Почему же непременно о несчастье? Еще вчера после полудня господин фон Эшенгаген был жив и здоров – я сама наводила справки – и выезжал с Вальмоденами. Может быть, дело было улажено мирным путем.

– О, в таком случае он давно известил бы меня! Он обещал и сдержал бы слово. Но если в самом деле случилось несчастье, если он убит… я не переживу этого!

Последние слова были произнесены так страстно, что Бергер с испугом взглянула на девушку.

– Будь же благоразумна, Мариетта! Разве ты виновата, что тебя оскорбил какой-то нахал, а жених твоей подруги вступился за тебя? Право, ты в таком отчаянии, будто твой собственный жених будет стоять под пистолетом.