Любовь. Бл***тво. Любовь

Геннадий вышел приблизительно через два часа. Ефим сидел в ординаторской и только дымил своей трубкой. Местные врачи пытались отвлечь его разговорами, и он что-то им отвечал, по-видимому, не всегда впопад. Разумеется, даже курьёзные непопадания при ответе у врачей улыбок не вызывали. Все всё понимали, и их пустая болтовня была порой и не всегда удачна — просто вынужденная, немного назойливая, а то и неуместная деликатность. В такой ситуации трудно бывает найти правильную линию поведения, особенно людям, доселе незнакомым.

«Фима… Что я тебе могу сказать? Мы всё сделали. Они убрали немного, не более метра кишки. Я наложил протез на подвздошную артерию. Дефект был сантиметра три. Понимаешь, всё это-то получилось… Но… Она потеряла много крови. Они восполнили, но кровь не сворачивается». «Что, Ген? ДВС?» «Ну. Они всю свою кровь использовали. Уже из ближайших больниц кровь привезли. У ней же четвёртая группа. Редкая». «Ген, у меня тоже четвёртая. Ребята! — это он к местным докторам, — у меня тоже четвёртая. У меня берите». «Фим, у тебя же гепатит был. У тебя нельзя». «Ты с ума сошёл! ДВС! Она умирает. Заражу, что ли? Спасать надо. Ге-ена! Спасать давай».

Местные врачи почесали затылки — по закону нельзя. Но какие законы, когда умирает человек. Тогда считали, что «тёплая» кровь — прямо от донора непосредственно больному может помочь при несвёртываемости крови.

Дина лежала на операционном столе. Ефима тоже хотели уложить рядом на каталке, но он отказался и сидел рядом, в кресле. Кровь у него из вены брали шприцами и через систему капельницы вливали Дине. В какой-то момент казалось, что эффект от его крови был. Время свёртываемости несколько стало снижаться. Её перевели в отдельную палату в реанимационном отделении. Ефиму, как доктору, разрешили быть с ней.

Он до утра от неё не отходил. Сидел рядом, то проверял дренажи, то с капельницей возился. Всё это могли делать сёстры, но ему хотелось приложить максимум своих усилий. Он прекрасно понимал ситуацию, но никак не хотел примириться с нарастающей неизбежностью. В результате тяжёлой травмы, большой кровопотери, шока развились необратимые изменения различных органов. Полиорганная недостаточность.

«Господи! Сколько красивых звучаний придумали в медицине… Красивые слова — слабое утешение. Совсем не утешение. В начале было слово — слова и в конце. Слово было у Бога, к нему и возвращается». — Эта малоосмысленная словесная окрошка крутилась у Ефима в мозгу, временами он что-то выбалтывал вслух, но от Дины не уходил. На следующий день приехала подруга Дины и хотела сменить Ефима. Предложила ему поехать отдохнуть, или, хотя бы здесь у заведующего отделением, что и так предлагал ему хозяин кабинета. Не больно куртуазно он отверг добрые предложения подруги. Разумеется, она не обиделась, видя его состояние. Ефим сказал: «Идите! Идите все. Перебьюсь. Я останусь с Диной до конца. Не видите что ли!?»

Дина, по-видимому, была без сознания. Во всяком случае, она была безучастна, ни на что не реагировала. Вполне возможно, но не обязательно. Ефим считал, что она без сознания. Он бормотал нечто вроде каких-то заклинаний: «Диночка, родненькая! Помоги же! Помоги мне. Ты должна выздороветь. Кто за мной, стариком, будет ухаживать? Я же старше тебя. Я эгоист — выздоравливай. Диночка! Я покормлю тебя. Сейчас зонд поставлю…»

Ну, какой зонд, Ефим Борисович! Уже не нужно ее кормить. Уже всё бесполезно. Ты же должен понимать…

Он понимал, потому и нёс всё это, будучи и сам в полубессознательном состоянии. То он целовал ей руки, лежавшие поверх одеяла, то бормотал что-то невразумительное, обращаясь к застывшей Дине, то что-то делал с дренажами… И вдруг Дина сказала: «Прекрати говорить пошлости». Он обернулся. Нет, это сквозь сознание. Это не осмысленно. Очень даже осмысленно, хоть и не осознано. Он проверил рефлексы. Нет — кома. Какой-то мистический прорыв сознания.

Больше она уже ничего не говорила. Не дождались. Это были её последние слова.

Кого винить? Кого, кому?.. Да, прежде всего себя. Это ж всегда легче. Себя обвинять красиво и легко. А все при этом благородно объясняют и обеляют берущего на себя тяжести укоров и упреков. Долго ещё Ефим Борисович каялся и маялся, пока не оклемавшись, вновь подался к прежней жизни.

* * *

Sic transit, как говорится. Жизнь продолжается и всё потекло по прежнему руслу. Только Дины нет. Осталось её бессмертие в виде двух сыновей. Только бессмертие это тоже ушло, уехало, улетело от него в другие страны и находится сейчас в другом мире. На Западе — не в смысле географии, а в смысле образа существования. И бессмертие Ефима Борисовича вместе с Дининым где-то там. Его образ существования, вполне…

* * *

Ефим Борисович сел на диван. Спать то ли не хотел, то ли не мог. Раскрыл книгу. Минут пять он водил глазами по строчкам. «Господи! А что я читаю? Что, хоть за книга? Я ж читал… и не читал. Мозги набекрень». Он отложил книгу и решил попить чайку. Пока он возился с чайником, чашкой, делая всё это механически, как перед этим читал книжку, в голове строились невыполнимые мечтания. «Илана… Я… Наверное… Хорошо бы…» Он себе и в мечтах даже боялся договорить, домечтать до точки. И слава Б-гу, судьба не позволила довести несбыточное до осмысленных слов: Раздался телефонный звонок. И холодок, холодок… Это значит она. Брюхом чувствует. Ещё совсем недавно ночные телефонные звонки звали его в больницу. Ещё недавно в ответ на ночной телефонный звонок в нём поднималась тщеславная волна, доказывающая нужность, необходимость его миру. Это его в собственных глазах поднимало до уровня демиурга, казалось, что и со стороны на него смотрят, как на супермена. Это облегчало и его общение с женщинами. И они чувствовали эту его уверенность в своей необходимости. Они всегда чувствовали. Сейчас лишь Илана поддерживала в нём уверенность в себе. Он оперировал меньше. Звали его, когда нужно лишь посоветоваться или прикрыться его именем, спрятаться за его спину. В руках его уже не нуждались. Может, от того что окрепли руки и головы его младшеньких? Может, от того, что его ослабли? Услышав звонок, он бросил отвлекающую возню с чаем и кинулся к телефону.

Как сказать? Что он ждал и что получил. Радость или разочарование. На каких весах измерять сии понятии. Это всё равно, что измерять боль.

— Да! Слушаю.

— Это я. Вы как?

— Иланочка. Счастье моё! Спасибо, что позвонила. А я… Приедешь? А?

— Дочка уснула. Могла бы, конечно. Спать не хочется. Но подожду дочку включать в мои заботы.

— Так она же спит.

Илана смеется:

— Она не маленькая. А если проснётся?

— Скажешь, что в больницу вызвали.

— Меня не вызывают. Это ваша жизнь.

— Да. Была.

— Что была?

— Это я так. Приезжай. А?

— Скоро уже вставать. Скоро на работу. Отдыхайте. Я люблю вас. Очень.

— Познакомь меня с дочкой. А?

— Ещё рано. Не время.

Знакомый, привычный, и уже ставший любимым, холодок отошёл — не приедет.

А Илана:

Илана положила трубку.

— Мама. Ты чего?

— Что чего?

— С кем говорила? Что случилось?

— Ничего не случилось. Спи.

— А с кем? Ночью.

— Успокойся. Доченька. С Ефимом Борисовичем. Спи.

— Ты же у него была сегодня.

— Он плохо себя чувствует.

— А что ты по телефону можешь?

— Если что — отвезу его к себе в больницу. Не вникай, доченька. И без тебя…

— Ты что! Я не понимаю тебя…

— Полюбишь — поймёшь.

— Ты что, мам!? А я?…

— Всё. Закончим разговор. Я же не бросаю. Всё остаётся на месте.

— Мамочка… Мам, а расскажи мне про папу. Мне же надо знать. Я уже не маленькая.

— Всё, всё, родненькая. Ты права. Но не сейчас. Я ещё не готова говорить про это.