Любовь... Любовь?
Шрифт:
— Такими вещами не шутят, ты знаешь.
— Но ведь еще не так много времени прошло...
— Все, конечно бывает... Послушай, Вик, я должна тебя повидать. Нам надо поговорить. Я не могу об этом по телефону. Можем мы встретиться сегодня вечером?
— Сегодня вечером? Не знаю, у меня сегодня что-то...— Ни черта у меня сегодня нет, но мое первое инстинктивное стремление — отодвинуть нашу встречу подальше.
— Прошу тебя, Вик, встретимся сегодня. Не откладывай, пожалуйста. Мне необходимо тебя увидеть. Я чувствую, что ей нужно поделиться с кем-то своей тревогой, иначе она может слететь с катушек,
211
— Ладно, значит, сегодня вечером. Где всегда, в обычное время.
Я вешаю трубку и тяжело опираюсь обеими руками о прилавок. Для меня уже ясно, ясно как апельсин, что ждать большего нечего — она беременна.
V
— Давай обсудим все по порядку. У тебя задержка на две недели.
— На пятнадцать дней, — говорит она.
— Хорошо, на пятнадцать дней, разве это так много? Я не очень во всем этом разбираюсь, но разве у женщин не бывает так иногда?
— У некоторых бывает, они и не беспокоятся. Но у меня не бывает. Я уже говорила тебе, Вик, что со мной этого ни разу не случалось. У меня как часы.
— Ну, может, ты просто переутомилась и тебе нужно попить чего-нибудь укрепляющего. Может, надо сходить к врачу.
— Я чувствую, что мне давно надо бы пойти к врачу, — говорит она, — но только не за укрепляющим.
— Делай что знаешь, но не впадай в панику. Еще не все потеряно. Может, еще все обойдется.
Мы в парке, в беседке, вечер теплый, тихий, небо чистое. Но мы сидим в стороне друг от друга, и ни один из нас не испытывает особого желания выйти из беседки и полежать на траве.
— И еще есть одна вещь, — говорит Ингрид. — Я не могла сказать тебе этого по телефону... Мама все знает. Мне пришлось признаться ей.
У меня перехватывает дыхание. Словно кто-то отвесил мне хороший удар ногой прямо в солнечное сплетение.
— Час от часу не Легче! Ингрид! Как, черт побери, могла ты это сделать? Нельзя разве было помолчать еще немножко? — О господи, теперь мы пропали!
— Я должна была сказать маме, Вик. Она не хуже меня знает, что у меня всегда день в день. Она стала приставать ко мне с вопросами. Ты не знаешь мою маму, не знаешь, как она умеет выудить из тебя все, что ей нужно. Я просто не выдержала, разревелась и все ей рассказала.
212
Лишь бы она не разревелась сейчас, думаю я. Лишь бы она не начала рыдать во весь голос в довершение всего!
— И что же, ты ей все, все рассказала?
— Да... в общем...
А какое теперь это имеет значение, что она ей рассказала? Существует в конце концов только один способ сделать девушке ребенка. Я думаю о том, сколько парней попадало в такой вот переплет, как я, и перед глазами у меня возникает бесконечная вереница, уходящая куда-то в доисторические времена. Все они теперь небось подталкивают друг друга локтем, хихикают и перешептываются: «Глядите, вон еще один бедняга попался, прищемили ему хвост!»
— О господи... И что она сказала?
— Что она могла сказать, как ты думаешь? Она была вне себя. Я еще никогда не видела
ее такой разъяренной. Я даже не решусь тебе передать, что она говорила.— Про меня?
— Ее ведь можно понять, верно?
Итак, в самом лучшем случае, если даже ничего страшного не произойдет, эта женщина всегда будет считать меня грязной скотиной, считать, что я едва не погубил ее дочь. Хорошо еще, если она не доложит обо всем нашей Старушенции. В любой день может прийти письмо...
— Она заставила меня принять горячую ванну и выпить джина. Мне кажется, теперь она уже жалеет об этом, но тогда она была просто вне себя от ужаса.
— И все-таки не помогло?
— Нет. Я не могла выдержать такой горячей ванны, а когда я выпила стакан джина, меня стошнило.
— Все же это... Это в какой-то мере убийство, то, что вы...
— Да, вероятно, в какой-то мере... Но сотни женщин это делают, и ты бы ничего не сказал, если бы только это помогло, не так ли?
— А что теперь она собирается предпринять?
— Говорит, что подождет еще неделю, а потом сведет меня к врачу.
— Вероятно, потом она захочет поговорить со мной?.
— Она сказала, что напишет отцу, вызовет его домой. Она говорит, что ты должен иметь дело с мужчиной, когда придешь к нам.
213
— О господи, ну и история!
— Вероятно, нам следовало подумать об этом раньше.
— Но ведь надо же, чтобы так не повезло — налетели в первый же раз, а другие годами стараются иметь детей, и хоть бы хны!
— Ты бы попробовал написать об этом в газету, — говорит она. Кажется, это самая остроумная шутка, которую я когда-либо от нее слышал, но мне не до смеха. Я не в силах даже выдавить улыбки.
Встаю, начинаю шагать взад и вперед. Да, выхода нет. Мне не отвертеться, это ясно как божий день. Придется через это пройти. Я вынимаю портсигар.
— Покурить-то мы, во всяком случае, можем. Это нам еще, слава богу, не возбраняется. Возьми сигарету... — Она берет сигарету, и мы закуриваем.
— Вик, — говорит она. — Что делать? Что теперь можно сделать?
Она расстроена, очень расстроена. Я вижу это. Не одному мне было тяжко эти последние пять дней. Да и до этого она ведь таила все про себя и мучилась одна уже много дней, прежде чем сказала мне. И в некотором отношении ей даже хуже, чем мне, — ведь это у нее будет большой живот и это на нее все будут показывать пальцем и судачить. Ей будет хуже, чем мне, во всем, за исключением одного: в конце концов она получит то, чего хотела, — она получит меня. Тоже ценная добыча, черт побери! Но быть может, именно это и угнетает ее сейчас — быть может, она сомневается, женюсь ли я на ней, если самое скверное произойдет. Быть может, именно это так ее и тревожит...
Я знаю, что она беременна. Ни секунды в этом не сомневаюсь. И ни секунды не сомневаюсь, что мне из этой истории не выпутаться. Я попался, и никуда от этого не уйдешь. Ни-ку-да. Вот и пришел конец твоим мечтаниям, Вик Браун. Можешь больше не искать свой идеал. Ты его уже нашел — единственный, который тебе дозволено иметь. Ты в ловушке, и спасения тебе нет. Ох, идиот! Проклятый, жалкий идиот!
Итак, все ясно. Остается только произнести это вслух, и я прислоняюсь лбом к столбу беседки, гляжу в глубину парка и говорю: