Любовь

— Простите?

— Ведь плюс — это я, не так ли?

— Плюс?

— Один плюс один равняется двум, но сперва мы должны определить природу «плюса». У них есть мир, который они создали так, чтобы понимать его, и в центре этого мира — я; без меня этого мира почему-то не получается, он не может существовать дальше. Но я о нем ничего не знаю, я не знаю, что должен делать в нем — разве только оставаться ласковым и неопределимым, вроде Духа Святого, да еще не забывать вовремя платить за квартиру, за чертов газ и так далее.

— Это замкнутый мир — вы трое. Неужели в него нельзя впустить никого другого?

— Но я же попробовал. И видите, что получилось?

— Ну что ж, — сказала она. — Меня не интересует ваш брат, он не мой пациент. Господи, да что ж вы так плачете?

— Я — мальчик-спартанец, но у меня под туникой нет лисы, там только мое сердце, и оно жрет само себя.

— Вы слишком себе потакаете!

— Дело не столько в этом. Беда в том, что я утратил способность к отстраненности. Потерял в ту памятную ночь. А раньше так ею гордился, все подшучивал над кошмарами Аннабель, ну, и прочим.

С такими словами Ли злобно осклабился — раньше эту кривую ухмылку он всегда приберегал лишь для собственного развлечения, а теперь увидел, как психиатресса оскорбилась и сразу же перестала быть ему другом. Какая бы скрытая похоть или тайное сочувствие ни питали эту пародию, что удерживалась так долго под видом сеанса терапии, — теперь они исчезли. Психиатресса стала подчеркнуто сухой и любезной. Она явно готова была отправить его восвояси, сурово отчитав, пусть и не открытым текстом.

— Подумайте об этом вот с какой стороны. У вас есть больная девушка, и за помощью обратиться она может только к вам. Теперь вытрите слезы и посмотрите в окно.

Он увидел зеленый парк с озером, окруженным плакучими ивами; их голые ветви купались в стоячей воде. Опускались сумерки, однако медленные фигуры, хорошенько укутанные от холода, нескончаемо бродили по этой унылой территории, и Ли показалось, что раньше он никогда не видел вместе так много людей, каждый из которых выглядел бы до такой степени одиноким. Аннабель сидела на скамье у озера, не сводя глаз с его поверхности — черной, точно отлитой из какого-то непроницаемого вещества, и совсем не жидкой. Вокруг нее происходила немая толчея, все были погружены во множество размышлений. Поскольку у Аннабель на пальце был перстень с черепом, сама она видеть могла, но оставалась невидимой. Ни единым дрожанием нерва на лице не выдала она, что наблюдает, как он подходит к ней, — но вдруг стащила перстень с пальца и отшвырнула прочь. Вода сомкнулась над ним, лишь расползлись беззвучные круги. Никогда не чувствовала Аннабель всей своей силы до этого мгновения, когда решила стать видимой навсегда, и сразу же была вознаграждена: Ли притягивало к ней, желал он этого или нет, будто к магниту.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Речь ее лилась приятной обманчивой музыкой — словно песня механического соловья, и теперь Аннабель казалась Ли призрачной женщиной, белой, как саван, окутанный волосами. Тускневший свет, казалось, проходил прямо сквозь нее, едва ли не размывая очертания, и когда она протянула ему навстречу руки, они походили на засохшие цветы — сплошь вены и прозрачность, сквозь которые он разглядел косточки ее пальцев. Зимнее небо оставалось безмятежным, ни ветерок, ни полет птицы не колыхали голых древесных ветвей и не шевелили стылый воздух.

Ли сжал Аннабель в объятиях, и она уткнулась лицом ему в грудь; он же не мог сдержаться и оглянулся на здание клиники. Стоя в ярком окне, психиатресса наблюдала за ними сквозь свои темные очки. Свет из-за спины подчеркивал ее пышную прическу, и казалось, что она с этой яркостью — одно целое, а когда она подняла руку — благословляющим жестом либо, что более вероятно, просто задернуть жалюзи, как бы распуская всех пациентов на ночь, — Ли почудилось, будто она — некий неумолимый ангел, направляющий его туда, где он должен исполнить свой долг.

— Поступай правильно, потому что это правильно, — сказал Ли.

Лаццаро Спалландзани наблюдал деление бактерий; его мочевой пузырь теперь хранится в музее в итальянском городе Павии. В ходе своих биологических штудий он отрезал у самца жабы ноги прямо посреди совокупления, но умирающее существо не ослабило своей слепой хватки — природа оказалась сильнее. Из этого Спалландзани сделал вывод: «Упорство жабы вызвано не столько бестолковостью ее чувств, сколько неистовством ее страсти».

Как и жаба Спалландзани, Ли осознавал, что влип, однако суровое пуританское рвение, воспитанное с детства, обрекло его теперь на то, чтобы отдаться на волю множащихся фантазий бледной девушки, которая стискивала ему шею руками так крепко, будто тонула. Он мог бы и догадаться, что жизнь ее будет кратка и трагична, ибо лицо Аннабель с самого начала было слепым — как у тех, кому суждено умереть молодыми, а потому видеть жизнь им, по большей части, вовсе не обязательно; но моральный императив — любить ее — оказался сильнее его ощущений, и естественная жажда счастья убедила его, по крайней мере вначале, что такие интуитивные предчувствия неоправданны.

Вдобавок его переполняла вина.

Зная, что Аннабель не отпустят домой, пока брат не будет оттуда изгнан, Ли теперь смотрел на Базза так, будто никогда его не знал. Он пристально наблюдал за личностью, одержимой поочередно множеством маний. Личность эта продолжала деловито выполнять нелепые задания, которые сама же себе ставила, будто они совершенно нормальны. Точила ножи; плескалась в химикатах; кроила, сшивала и красила свое тряпье из комедии дель арте; сворачивала косяки в таком напыщенном ритуале, что он казался чуть ли не таинством; часами просиживала на корточках на полу в том пустотелом нескончаемом молчании, в каком вообще проводила излишки своего никчемного времени, — и Ли наблюдал во всем этом движения совершенно чуждого объекта. Ли недоумевал , как мог столько терпеть подобные отклонения, и все больше укреплялся в своем неприятии того, что видел. До того времени он едва ли проводил какие-то различия между братом и собой: Базз был его неотъемлемым признаком, неизбежным условием жизни. Но обстоятельства изменились. Аннабель заново определила жизнь Ли как свой собственный неотъемлемый признак и только, и при таком новом раскладе Ли понимал, что брат — помеха, которая может ему навредить. И теперь самую сердцевину его разъедала раковая опухоль — там, где раньше обитал Базз. Кроме того, он обнаружил снимки, которые Базз сделал, когда Аннабель лежала в ванной, а скорую вызвать еще не успели.

Стоило этому процессу разъединения начаться, как он быстро набрал ход. Ли ощущал острую неприязнь к тесному физическому контакту, родившемуся из их крайней близости. Если сначала он полагал, что это новая неприязнь, а не явное отвращение, то просто не мог больше пить из чашки, которой пользовался Базз, пока не ополоснет ее, а объятия мимоходом, которыми они всегда столь бездумно обменивались, стали для него и вовсе невыносимы. Их взаимная нежность рассасывалась с необычайной скоростью, ибо, не будь они братьями, между ними было бы очень мало общего и без поддержки любви они все равно бы не смогли питать друг к другу прежнюю терпимость, свободную от обязательств. Базз был беспомощен, недоверчив и немного боялся растущей антипатии Ли, которую наблюдал, а потому стремился отгородиться от боли насмешками, холодностью и напускным пренебрежением. Он выдрессировал в себе нелюбовь и теперь ждал удара.

Сообщив Баззу, что тому придется съехать с квартиры, Ли ожидал фейерверка паники и насилия, однако Базз, успев подготовиться, не выказал ни гнева, ни удивления. Продолжал сидеть себе перед камином в полном молчании, барабаня пальцами по колену, а Ли нервно гадал, каким окажется его непредсказуемый ответ. Но, прозвучав, ответ этот был безупречно хладнокровен.

— Решил правильным стать? — спросил Базз обычным голосом, хотя и с ноткой презрения.

Ли пожал плечами. Друг на друга они не смотрели. Шло время. За каминной решеткой рушились угольки. Стояла ночь.

— Где же я буду жить? — спросил Базз.

— Мы тебе легко чего-нибудь подыщем.

— А ты позволишь мне навещать вас время от времени?

— Конечно, — ответил Ли, тронутый и смущенный. — Разумеется.

— Конечно, — двусмысленно повторил Базз и вновь забарабанил пальцами.

Смятение и беспокойство Ли усиливались с каждым уходящим мигом: если самые дикие страсти брата ему удавалось выдерживать, то это необъяснимое спокойствие озадачивало, и он боялся, что оно может оказаться прелюдией к какому-то совершенно неожиданному поступку, против которого у него не будет никакой защиты. Сосед снизу принялся наполнять ванну, и до них долетел шум текущей воды.