Любовь

Тут Ромашинский назвал свой адрес – улицу, перпендикулярную почти Арбату, и Колина фантазия тотчас утихла.

– Как дела в институте?

– Ничего. Ничего, Юрий Борисович, – сказал Коля и задумался: а правда ли «ничего»? В последнее время учеба шла со скрипом, было скучно, а творческие семинары вообще надоели. – Скучно только.

– Бывает, – произнес Ромашинский с улыбкой. – Ну а что твой рассказ? Закончил?

– Нет. Новый начал, но пока не получается.

– Получится. Не спеши, старайся почувствовать себя, мысли свои анализируй, даже абсурдные. И не пытайся повторить «Греческого героя». Работай так, будто его не было. Помнишь, мы с тобой говорили о Толстом?

– Смутно. О Гончарове – помню, а о Толстом смутно.

Ромашинский рассмеялся и откинулся на спинку скамейки.

Коля вдруг позавидовал ему, его четкому представлению о жизни, его доброму отношению ко всем и каждому в отдельности заранее, априори. Ромашинский готов был верить и доверять любому, и это при том, что и в юности, и в зрелости натерпелся от всякого рода чинуш и равнодушных. В застойные годы он много писал об одном прозаике, малоизвестном, но очень талантливом. У прозаика вышло всего две книги, членом Союза писателей он не был, жил в маленьком русском городке, провинциальном по самой сути своей, давно и тяжело болел, и единственно жена его всегда находилась рядом.

Ромашинский принимал в жизни прозаика непосредственное участие: привозил ему редкие лекарства, договаривался с московскими врачами об обследовании, помогал деньгами, и главное – сочинял о нем искренние и эмоциональные статьи, что было невыгодно и в материальном смысле, и в смысле карьеры, так как этого писателя официальный литбомонд не любил и потому не замечал.

Коля читал книги прозаика, обе о войне, которую тот прошел от начала до конца. И понимал, почему Ромашинский бьется за него. Так честно и мужественно писали многие прозаики-фронтовики, но у этого были еще тонкость и точность чувств, делавшие его произведения вневременными.

Когда прозаик умер, Ромашинскому было уже за сорок. Он многое мог еще сделать, но уже не на многое мог рассчитывать. Его долго и с удовольствием «ели» собратья по перу; он всех прощал; он говорил о людях только хорошее и всегда находил оправдание любому. Вот чего Коля не понимал и не желал понимать, хотя знал, что в этом была мудрость, свойственная лишь очень чистым и добрым людям. Себя Коля к таковым не относил, а по молодости лет вообще стыдился четких и ясных определений, предпочитая усложнять и чувство, и понятие, и мысль. Так почему-то казалось естественнее.

– Юрий Борисович, я слышал, в одном издательстве собираются выпускать… – и Коля назвал фамилию того прозаика.

– Да, – кивнул Ромашинский. – Я принес им три его повести, понравилось, в январе, думаю, уже книга выйдет.

Несмотря на свое отношение к Ромашинскому, Коля не мог решиться предложить ему вина, и одному пить было неудобно. А тут появился повод.

– Надо отметить такое событие.

Коля приподнял бутылку и вопросительно посмотрел на преподавателя.

– Вот в январе и отметим, – снова улыбнулся Ромашинский и встал. – Ладно, Коля, мне пора. У тебя мой телефон есть, звони, если что…

* * *

В последующие дни Коля дважды заходил к Лю, но так ее и не застал. Соседа он тоже не видел. Дверь просто никто не открывал.

Неделя прошла быстро. Коля наконец вошел в привычную колею, начал учиться, написал письмо родителям, навестил Алешу и съездил к Наде. Разговор дался ему трудно, да иного он и не ожидал. Надя стояла перед ним потерянная, молчала, а он мямлил объяснения и извинения и ненавидел себя как последнего подлеца. Когда он уже уходил, Надя тихо сказала: «Ну, так, значит… До свидания, Коля. Звони, если что…». Он качнул головой, сам не понимая, означало это согласие или, наоборот, отказ, и, не вызывая лифт, побежал по лестнице вниз.

Конец ознакомительного фрагмента.