Любовница авантюриста. Дневная Красавица. Сказочные облака

Один танец сменялся другим, но все они обладали притягательной силой для тех, кто, подобно мне, принадлежал к оккультному миру. Я не пытаюсь ничего объяснять, просто констатирую. Тем хуже, если это проявление животной страсти может показаться деградацией тем, кто обладает возвышенным духом. Для меня же это — самый чистый из всех человеческих грехов.

Оркестр замолчал. Музыканты радовались передышке. И только тогда, слегка раздраженные, мы отстранились друг от друга, как чета фавнов, чья агрессивная игра была неожиданно прервана. Не дав мне выпить виски со льдом, которое подали на наш столик, Оливер сказал:

— Мы уезжаем?

Как обычно, его манера узнавать мои намерения была похожа на приказ. Я не испытывала ни жажды, ни голода, ни какого-либо другого желания поразвлечься; как успокоительное, интенсивность любви устраняет все, не имеющее к ней непосредственного отношения. Поглощенная присутствием Оливера, я внимательно изучала его лицо. Так изучают небо и горизонт, чтобы предсказать погоду, прежде чем отправиться в морское путешествие.

Он усадил меня в такси, сел рядом и, заключив мою руку в свою, дал шоферу адрес своей гостиницы.

Когда мы были в его комнате, он приготовил нам виски. Два стакана и бутылка «Белой лошади» заранее стояли на подносе. Я сделала большой глоток, надеясь, что это поможет преодолеть робость, которой я прежде никогда не испытывала. Мы сидели друг от друга на расстоянии. Я хотела, чтобы Оливер сам преодолел дистанцию, которая нас разделяла: три метра красного ковра. Странная вещь! Совсем недавно мы танцевали как любовники, а теперь находились на разных берегах такой привлекательной и опасной реки.

Желание в этот момент казалось мне громадным, как Вселенная. Я будто находилась на Луне в каком-то странном освещении. И вдруг, как стрела, Оливер бросился ко мне с объятиями.

Если когда-либо любовник походил на удава, удушающего свою жертву, так это был Оливер. Я сопротивлялась не больше, чем газель, попавшая в его безжалостные кольца.

Выброшенная на берег, я медленно приходила в себя. Сама не знаю почему, я вдруг стала одним из персонажей, изображенных на романтических гравюрах, украшающих салон моего родного дома в Лок-Мариа. Молния в темном небе, волосы, раздуваемые порывом ветра, волны, разбивающиеся о скалы, мужчина в накидке и женщина в блузке меж руин феодального замка. И все это на фоне бушующего моря, и, конечно же, среди бурной пены тонущий корабль.

Я открыла глаза и увидела Оливера — бледного, в клубах дыма, почти задыхающегося — совсем рядом со мной.

Он пришел в себя и первое, что сделал, — это наполнил бокалы. Мои фантазии испарились. Я увидела себя лежащей на диване. Оливер нежно ласкал мои волосы и лицо. Мне показалось, что он был не создан для подобных нежностей. Его бархатная рука казалась одетой в железную перчатку. Он смотрел на меня с удовлетворением человека, наконец-то получившего вещь, о которой так долго мечтал.

— Твои глаза цвета рома, который кружит голову, — сказал он тихим и низким голосом. — А твои волосы напоминают крыло дрозда.

Я чуть не сказала Оливеру, что он скорее поэт, чем художник, но он продолжал все тем же доверительным тоном:

— Что за маленькая ямочка на твоей левой щеке?

— Оспа.

— Оспа? О, моя милая, во сколько же лет у тебя была осла?

— Кажется, в восемь.

— В восемь лет!

Оливер вел себя так, будто любил меня со дня моего рождения и хотел защитить от всего, даже от оспы.

— Где ты была в восемь лет? Чем занималась?

Мгновенно я выбрала такой образ в детстве, чтобы понравиться Оливеру. Меня очаровало постоянное обновление любви, которое я испытывала. Оливер гениально играл роль классического любовника. Ведь никогда не устаешь от представлений Гамлета или Отелло.

— Я была в Тунисе, — ответила я. — Моего отца назначили туда капитаном миноносца, и он взял меня с собой. Я провела там два года. Мы жили в доме, окруженном большим парком. В нем водились газели. Они заходили в дом, чтобы разделить со мной полдник. А одна очень деликатно выбирала свои любимые пирожные из тарелки. Ее звали Джелла. Я ужасно переживала, что не могла взять ее с собой во Францию.

В четвертый раз я говорила о Джелле мужчине, который держал меня в своих объятиях. Периодически Джелла возникала в памяти, чтобы съесть пирожное из моей руки. Я слышала цокот ее копыт, видела ее большой влажный глаз, большие длинные ресницы белого цвета. Каждая новая любовь совершала небольшую прогулку по чудесному парку моего детства. Одни и те же воспоминания покрывали цветами боярышник, растущий вдоль дорог моего прошлого.

— А что делал ты в восемь лет?

Лицо Оливера помрачнело. Легкая тучка набежала на солнце.

— Мне никогда не было восьми лет, — сказал он.

Я поняла, что Оливера не надо ни о чем спрашивать. Освободилась из его объятий и села на край дивана. Пиджак Оливера валялся на полу. Его бумажник выпал из кармана, документы рассыпались. Мой взгляд привлекло слово «капитан», написанное на голубоватой карточке перед фамилией и именем Оливера. Я подняла карточку, рассмотрела фотографию на ней и воскликнула, крайне удивленная:

— Как, ты — капитан? Ты — моряк?

Оливер выпрямился и посмотрел на меня, как если бы я вдруг сошла с ума.

— Конечно, моряк. Почему же это так удивляет тебя?

Он вырвал карточку из моих рук, затем, заметив другие документы, собрал их и положил в бумажник. Брови его были нахмурены, лицо приобрело угрюмое выражение.

— Извини меня, — сказала я, чуть смутившись, — я не удержалась, когда увидела слово «капитан». Я так счастлива, что ты моряк!

— А что это меняет? — строго спросил Оливер.

— Моряк, настоящий моряк! — воскликнула я с энтузиазмом.

Следовало бы об этом подумать: англичанин не может быть художником, даже когда хочет этого; он всегда остается моряком…

Я скрыла эти мысли от Оливера. Его сдержанный вид успокоил меня. Еще больше я успокоилась, когда он объяснил, что оставил море: это ремесло ему наскучило.

— Так ты занимаешься живописью? — спросила я с легкой иронией.

— Да плевал я на живопись, — признался Оливер, смеясь. — Но я ведь тебе уже сказал, что я амбициозен.

Оливер сделал гримасу, которая означала одновременно и да и нет, что могло быть проявлением и скромности, и гордости. Со стаканом виски в руке он вытянулся на диване, заложив вторую руку за голову и скрестив ноги. Сигаретный дым окружал его голову малиновым светом.