Любовник Большой Медведицы

Вскоре приходит Кася. У нее в руках большая корзина, плотно прикрытая рядном. Медленно взбирается по лестнице, держа корзину в руке. Я подхожу к краю, забираю у нее корзину.

— Добрый день, Кася! — говорю ей.

Она улыбается радостно, отвечает:

— И вам доброго дня!

Ставлю корзину на сеновале рядом с Василем, быстро иду назад, чтобы помочь Касе взобраться. Беру ее за руку. Дивчина спрыгивает с лестницы на сено и чуть не падает. Подхватываю ее, стискиваю, несу. Дивчина краснеет.

— Ах, какая я… неуклюжая!

— Это я виноват. Помешал Касе!

Она глянула на меня ладными карими глазами, улыбнулась.

Завтракаем: яичница, жареное сало, блины. Василь вынимает из карманов кожуха две бутылки водки. Пьем по очереди — стакан один. Вдруг дядя Андрей кивает в мою сторону и, показавши ладонью на Касю, говорит:

— А это, к примеру, нареченный ее?

Дивчина краснеет, опускает глаза. Братья смеются.

— Нет, гость это наш, — говорит Василь.

Стрый размышляет над Василевыми словами и заключает:

— Гость, гость… Вечером, может, и гость, а наутро, к примеру, швагер. Га?

Братья смеются. Я тоже смеюсь, пытаясь скрыть смущение.

— А почему, к примеру, замуж не идешь? — спрашивает Андрей у Каси. — Глянь, выросла как. Сгоришь, девка! Кровь тебя сожжет!

— А чего ей по чужим идти беды искать? — встревает Василь. — В доме хлеба и работы на всех хватает. Мы ее не неволим. Сваты приезжали не раз — отказывала.

Затем дядя Андрей собирается уходить. Нужно ему отвезти товар в местечко неподалеку, где купец издавна принимает от него контрабанду. Не все время этим промышляет, только по случаю. Кася выходит вместе с дядей.

Вечером дядя Андрей с Касей снова приходят в сарай. Дивчина приносит корзину с едой, а у дяди на плечах большой мешок. Залазит с ним на сеновал.

Долго ужинаем. Выпиваем две бутылки самогона, принесенного Андреем. Затем братья и Андрей подсчитывают стоимость принесенного нами товара. Длится это долго. Наконец, подсчет окончен. Андрей вынимает из мешка восемьдесят пять лисьих шкурок и отдает Василю. Затем вручает ему несколько десятков золотых монет. И говорит:

— У нас, на такой пример, все по-божески. Мы ж кровные. И вы заработаете, и мне накапает. Проживем как-нибудь! Только б здоровье.

Собираемся в дорогу. Братья пакуют шкурки в две носки, их берут Василь и Игнатий. Я протестую. Говорю, что товар все нести должны, кроме Каси.

— Тут и двоим нести нечего! — отвечает Василь.

Потом выходим из сарая. Стрый прощается со всеми по очереди и советует Касе:

— Ты бы, девка, не ходила за границу, а еще, на такой пример, в штанах! Не по-божески то!

— Зато удобно! — говорит весело Симон.

Отправляемся в обратный путь.

Назавтра подошел ко мне Василь и спросил:

— Чего за дорогу хочешь — две шкурки или двадцать пять рублей?

— Ничего не хочу. Пусть вам остается… за мое содержание.

Василь запротестовал энергично, и мне пришлось взять двадцать пять рублей.

Перед праздниками успели еще раз сходить за границу. Кася на этот раз осталась дома. Может, застыдили ее слова стрыя Андрея. А может, решила сестрам помочь — много тогда работы было по хозяйству.

Вернулись счастливо из-за границы, и я снова получил от Василя двадцать пять рублей. Назавтра Матей, Ганна и Василь поехали в местечко на последнюю предпраздничную ярмарку. Я дал Василю список вещей, которые для меня купить нужно, и письмо к Лорду. Когда они выехали, я принялся помогать с работой Симону и Игнатию. Они отпиливали толстые чурбаки, я рубил их. Потом побежал на черную половину хаты и навязался помогать Насте, ткавшей на кроснах большое узорчатое рядно. Я больше мешал ей, чем помогал, и получил за то кулаком в бок. Затем приладился к Касе, пекшей драники. Некоторое время мы работали вместе на удивление согласно. Она пекла и кидала драники в большую мису, а я их подъедал горяченькими. Но когда Кася заметила, что в миске драников не прибывает, согласию пришел конец. Пришлось отступить от мисы под угрозой здоровенной деревянной ложки, которой Кася наливала тесто на сковородку. Тогда подкатился я к Магде, которая, сверкая мускулистыми руками среди облаков пара, стирала белье в тазу. Пользуясь теми облаками как дымовой завесой, хотел я попробовать, твердые ли те мускулы. Проба чуть не окончилась для меня фатально. Магда как хряснет по спине крепко скрученным жгутом белья! Пришлось мне ретироваться поскорее, пока доказательство силы не стало чрезмерным. В конце концов, подкатил я к Алене, шуровавшей на чистой половине дома стол, лавки и пол песком с горячей водой. Пару раз учинил ей столкновения, когда она убирала тряпкой воду с пола. На третий раз пришлось мне уносить ноги. Она замахнулась на меня целым тазом воды, и если бы не увернулся, вымок бы целиком. Пришлось возвращаться к Симону с Игнатием, напилившим уже целую гору дров. Взял тогда топор в руки и принялся за работу.

Я теперь у Доврильчуков чувствовал себя членом семьи. Подружился и с хлопцами, и с девчатами, они меня вовсе теперь не стеснялись. Вместе работаем, вместе едим, вместе свободное время проводим. Старый Матей любит рассказывать мне разные истории из своей жизни, очень бурной в молодости. Интересно рассказывает, живо, люблю его слушать. Он курит трубку, я курю папиросы, и часто много часов проводим вместе.

На третий день после первого возвращения из-за границы лег я вечером спать. Для меня на ночь клали на две составленные вместе лавки большой сенник. Под голову клали огромную подушку, накрывался я ватным одеялом, верх которого был сшит из разноцветных лоскутов. Дивчины спят в двух кроватях за перегородкой, а хлопцы — на больших полатях за печью. Кровать хозяина с хозяйкой — на другом конце избы, за перегородкой, отгораживающей что-то вроде маленькой комнатки.

В тот вечер долго мне не спалось. Брал с подоконника сигареты, курил. Думал про всякое. Из-за печи раздавался могучий храп братьев. Сперва мешал мне спать, но потом я привык… Так два часа уже минуло, а я все уснуть не мог. Встал с постели своей и пошел в угол, где на низком табурете стояла большая кадка с хлебным квасом. Напился, вернулся к постели. Спать не хотелось вовсе. Охотней бы погулять пошел или с товаром за границу.

Вдруг из-за перегородки послышался девичий шепоток. Часто я слышал, как они разговаривали и шептались, но никогда — чтобы так тихо и так поздно. Потом все стихло. И я услышал легкий шорох босых ног. Глянул в сторону перегородки, но ничего увидеть не смог. Темень кромешная, ставни задвинуты. Шаги приблизились к моей постели. Стихли. Слышу шорох ладони по полке надо мной. Ищет там что-то? Долго ищет, не находит. Думаю, а может то предлог? Спрашиваю очень тихо: «Ты кто?» Никакого ответа, только ладонь шуршит по полке. Тогда сажусь на постели и вытягиваю руки в направлении шума. И касаюсь девичьего тела в грубой льняной рубашке. Кажется, она хочет отпрянуть — я обнимаю ее крепко, тяну вниз, усаживаю на постель. Начинаю целовать. Хочу сказать, но она поспешно кладет мне ладонь на губы. Тогда молча валю ее на постель.

Через час дивчина хочет уйти. Пробую задержать, но она решительно отстраняет от себя мои руки и уходит тихонько за перегородку. Я лежу тихо. Через пару минут слышу за перегородкой шепоток и, как мне кажется, смех.

Назавтра чувствую себя неловко. За едой сидим, как обычно: хозяин с хозяйкой в красном углу, я рядом с братьями, сестры напротив нас. Как обычно, во время еды все молчат. Все едят неторопливо. Я поминутно поглядываю на девчат. Время от времени ловлю на себе их взгляды, такие, как обычно. Но не замечаю никаких перемен в их поведении. Гляжу на свежие лица, темноволосые головы, на косы, спадающие по плечам, на красивые карие глаза и думаю: которая?.. И днем в отношении ко мне — никаких перемен.

День прошел в работе. Вечером отправляемся отдыхать. Лампа гаснет, избу окутывает мрак. Я жадно ловлю каждый шорох, каждый звук… Ничего. Только разносится храп братьев. В глубине избы слышен кашель Матея. Закуриваю папиросу. Кручусь с бока на бок в постели. Когда совсем уже потерял надежду, что дивчина ко мне придет, и засыпать начал, из-за перегородки послышался шепот и через минуту — легкая поступь босых ног. Когда, чуть позже, дивчина уже лежала в постели, начал я ощупывать ладонями ее лоб, щеки, губы, подбородок, нос, уши. Она не мешала мне. Думала, наверное, что ласкаю так. А я старался запомнить ее лицо. Но ничего то мне не дало. У всех сестер лица были похожие. Я хотел, чтоб отозвалась, чтоб по голосу ее узнать, но она упорно молчала, не выдала себя ни словом. А когда начал шептать ей на ухо, поспешно закрыла мне ладонью рот.

Назавтра снова внимательно наблюдал за девчатами, но ничего с того не вызнал. Так повторялось несколько ночей подряд. Однажды я с вечера спрятал под подушку фонарик. Хотел, когда дивчина со мной будет, осветить ее лицо. Уже и руку под подушку засунул. Но она, очевидно, угадала мой замысел, потому что быстро вынула фонарик из моей руки и, привстав на постели, положила на полку. И с тех пор, когда приходила ночью, прежде всего убеждалась, что у меня нет с собой фонаря. Наконец, я и пробовать перестал. Боялся, что приходить перестанет… Подумавши, решил вовсе прекратить попытки свои узнать, кто из сестер ко мне по ночам приходит. Конечно, мог бы ее осветить, когда она к постели подходит, или карандашом химическим знак ей на шее поставить, который она бы не заметила, а я бы поутру приметил. Но если уж ей так важно, чтобы я не узнал ее, так я и пробовать не буду.