Любовники чертовой бабушки

Не говоря уж о том, что сохранять женственность с привязанным к заднице стулом практически невозможно, впрочем, как и грацию и изящество. Но что было делать? Я приличная девушка: непристойных поз не терплю даже в постели, но надо же было как-то добраться до проклятой двери. Поэтому, презрев все условности, я упрямо ползла.

Вскоре выяснилось, что ползти таким образом гораздо трудней, чем казалось вначале: через каких-нибудь восемь метров я замертво рухнула, уткнувшись лицом в солому, и окончательно заленилась.

Жуя солому, я горевала: «Видел бы Коля меня в такой позе. Не думаю, что я привлекательна, впрочем, как знать? Может, Коля был бы другого мнения…»

Воспоминания о Коле подействовали на меня тонизирующе. Я ощутила прилив новых сил и поползла. Дверь оказалась не заперта — я узнала об этом, толкнув ее лбом. Но куда мне ползти? Кругом, куда ни глянь, лишь трава. К сожалению, в своей позе я могла наблюдать только линию горизонта, а как хотелось окинуть глазом просторы Франции!

И не только просторы. Возникла потребность вернуть стул в исходное положение и осмотреться, нет ли жилых построек. После нескольких бесплодных попыток выяснилось, что подобная процедура абсурдна: стул категорически не желал становиться на свои ноги — он уже привык рассчитывать на мои и не собирался менять привычки. Пришлось ползти наугад.

По счастью, мои экзерсисы со стулом растянули веревку: она чуть сползла и заняла более удобное для меня положение. Руки получили свободу: еще не такую, чтобы я могла с их помощью освободиться, но достаточную для увеличения скорости передвижения.

Я долго ползла, презрев боль в коленях и прочие неудобства. А неудобств было, как любит выражаться Гануся, «ну, е-мое, зашибись!». К вышеупомянутым коленям, которые стерлись до крови, могу прибавить вывихнутые, тоже избитые в кровь руки. И подбородок со щеками выглядели плачевно, не говоря уж о шее, которая не оправилась до сих пор.

«Как бездарно провожу время во Франции», — вдобавок ко всему невыносимо страдала я.

Все чаще и чаще на меня нападала лень. Хотелось принять удобную позу и заснуть, но я точно знала, что голод этого не позволит. Есть хотелось так сильно, что я порой принималась щипать густую траву.

Кроме боли, злости и раздражения одолевало удивление. Удивляло многое. Особенно, почему я так долго ползу и все еще во Франции, а не в Сахаре? Ведь любая из наших родных областей размером легко может соперничать с этой страной, а я все ползу. И нет никого на пути. Вымерли, что ли, французы?

Рассвет я встретила, спускаясь с пригорка, который сделал мое продвижение со стулом на заднице особо мучительным. Было невыносимо больно ползти. Плюнула бы давно на эту затею и легла бы на бок спокойно себе умирать, кабы не мучитель надежда. Ничто не доставляет человеку по жизни столько мучений, как чертова эта надежда! Надежда — наш палач и сатрап! Разболталась веревка, руки мои освободились еще больше, и теперь, опираясь на них, я гораздо реже билась подбородком о землю. Это одновременно и дало мне надежду, что доберусь до людей, и обрекло на мучения. Я ползла.

Не могу описать своей радости, когда вдали показалась дорога. Это явно не была оживленная трасса, но и по слабенькому шоссе вполне могла проехать машина.

«Пусть только появится, а я уж найду средства ее остановить», — чрезвычайно самоуверенно планировала я.

После мысли такой окончательно разленилась, даже на бок легла — насколько это было возможно, имея за спиной чертов стул.

Лежать пришлось долго. Солнце простилось с горизонтом и смело двигалось в центр небосвода. Назревала жара. Я все лежала.

Я была в трех шагах от отчаяния, когда услышала шум автомобиля. С невероятной прытью приняла я привычную позу и задвигалась на четвереньках так быстро, что поразилась сама. При особом желании это можно было даже бегом назвать. Бежала я на карачках, разумеется, но все же бежала.

Мелькнула ужасная мысль: видела бы все это моя изысканная бабуля!

Мысль сильно мешала делу, поэтому я от нее избавилась.

Таким образом бежала я вдоль дороги, изредка даже подпрыгивая и энергично совершая движения тем местом, к которому был привязан (родной уже) стул. Движения эти, по моему разумению, должны были сделать меня особо заметной. При этом я вопила так громко, как только могла. И вопила не что-нибудь, а гимн революционеров и Франции — Марсельезу. Правда, по-русски, но старательно и выразительно. Несмотря на то что голос мой осип и охрип, я иной раз брала столь высокие ноты, что вполне могла гордиться собой.

Если учесть, что ползла я в короткой юбчонке, похожей на набедренную повязку, то можно представить, с каким изумлением смотрели на меня проезжающие мимо французы! Правда, сначала они на высокой скорости пролетели мимо. Это повергло меня в такое отчаяние, что я, наплевав на боль в руках, ногах, шее и горле, заскакала со стулом на заднице с силой молодой гориллы. И звуки, которые я издавала, нетрудно представить, если речь зашла о горилле.

И еще! Ради полноты картины не стоит забывать о моих волосах. Длинные, цвета спелой пшеницы, они спутались и придавали мне экзотический вид. Думаю, все это изумительно сочеталось со стулом, сроднившимся с моей задницей, — слава богу, она единственная осталась цела. Кстати, орала я уже не одну Марсельезу, а и «мать вашу» и многое другое.

Наверняка это выглядело зрелищно, потому что французы, проскочившие далеко, не поленились развернуться и устремились ко мне. Когда они дружным семейством в составе пяти человек высыпали из дешевенького (для них) «Пежо», я как раз покончила с Марсельезой и перешла к русской народной песне «Ударили Сеню кастетом по умной его голове…» Я так увлекалась вокалом, что порой забывала о танце. Да-да, ко всему я еще и пританцовывала, но иногда пыталась филонить. Правда, всякий раз быстро спохватывалась и компенсировала недостаток движений довольно высокими (если не забывать про стул) прыжками.

Семейство было в восторге и разразилось дружными аплодисментами. Учуяв, что стою на верном пути, я грянула удалую «Гоп со смыком — это буду я». Опус удостоился продолжительных оваций. Я поняла, что понравилась им и могу обратиться с просьбой. Вот только не знала, каким образом разъяснить, что хочу избавиться от проклятой веревки, превратившей в сиамских близнецов нас со стулом. Из французского помнила я лишь «о-ля-ля» и «па-де-де». Кстати, последнее весьма символично для нас со стулом, ведь па-де-де в буквальном переводе с французского — танец вдвоем. Пришлось заменить количеством качество: я произнесла то, что знала, но несколько раз подряд — для убедительности. И снова сорвала овации. Семейство, чувствовалось, неплохо проводит время.

Меня это начало раздражать. Я опять попробовала вступить в контакт и объяснить, для чего так старалась. Попробовала и прозрела: оказывается, не зная языка и не имея свободы рук, человек, по сути, лишается коммуникабельности. Точнее, коммуникабельность-то у меня была, да еще какая, но плодов она не принесла. Глаза французов струили скуку и ожидание, и началось это с ними сразу же, как я перестала дрыгаться и вопить.

Когда они окончательно приуныли, я пришла в ярость и стала зверем бросаться на них. Вот тут французы оттянулись по полной программе. Они то убегали, то возвращались и дразнили меня, как собаку. Я выдохлась, легла на бок и зарыдала. Французы отметили это событие сумасшедшими рукоплесканиями, бросили мне деньги и, шумно обмениваясь впечатлениями, погрузились в свой дешевый «Пежо». На прощание (уже из машины) мне махали руками и посылали воздушные поцелуи. Это было ужасно. Это был полный провал.