Любовники и лжецы. Книга 1

Действительно ли? Джини задумалась. В ее представлении «хорошесть» плохо сочеталась с платьями от Ива Сен-Лорана по тридцать тысяч долларов. Но может быть, это просто несправедливый, скаредный, пуританский подход, продиктованный ее собственным предубеждением? Может быть, любовь к роскоши – вполне простительная слабость, особенно для такой красавицы, как Лиз. В пользу снисхождения свидетельствовало все остальное: Лиз не покладая рук трудилась на ниве благотворительности, обожала мужа и детей, ее добропорядочность была безупречной.

Джини вздохнула, отодвинула газетные вырезки на край стола и переключила внимание на другой источник информации. Он не имел отношения к материалам, полученным ею в архиве, она просто купила его нынешним вечером в газетном киоске. Последний номер журнала «Хелло!», издание в глянцевой обложке, посвященное частной жизни богачей и знаменитостей. В этом номере на обложке и шести страницах внутри роскошными цветными фотографиями были представлены Хоторны en famille. [21] Снимки были сделаны в Уинфилд-хаусе, заново отделанной резиденции посла на Риджент-парк.

21

В кругу семьи (фр.).

Изысканный вкус, которым славилась Лиз, проявился в том, что отремонтированный особняк выглядел изумительно, словно театральные декорации. Газетные описания, признавал сам репортер, даже приблизительно не могли передать его прелести: каждый стул, каждая ваза, каждый диванчик находились именно там, где нужно, все оттенки составляли тонкую цветовую гамму. Журнал доверительно поведал читателям, что Лиз обила комнату вощеным ситцем, поскольку на его фоне великолепно смотрелась картина Пикассо, висевшая над камином. Джини не удержалась от улыбки, заметив, что возле Пикассо розового периода примостился такой же розоватый Матисс.

Розовый цвет присутствовал на всех фотографиях. Они, видимо, были сделаны этим летом, поскольку Хоторны позировали в большом саду позади дома, прогуливались по дорожкам, обсаженным розовыми кустами, сидели у огромной клумбы с розами. По обе стороны от них стояли двое их сыновей с ангельскими личиками. Два мальчика, младшему из которых шесть, а другому восемь. И старший, Роберт, и младший, Адам, были очень похожи на отца. У обоих, как и у него, были удивительно светлые волосы и голубые глаза. Старший обращал на себя больше внимания. Он смотрел в объектив с проказливой улыбкой, а на некоторых фотографиях вскарабкался на руки к гордому отцу, чем-то напоминая проворную обезьянку. Четыре года назад Адам, младший, перенес серьезное заболевание. Как рассказывала его мать, мальчик буквально чудом выкарабкался из тяжелейшего менингита, который грозил его жизни. В отличие от брата он выглядел нервным, подавленным и перед фотокамерой чувствовал себя неловко. На нескольких снимках он отвел глаза в сторону, крепко прижавшись к матери. Журнал приводил слова отца: «Теперь Адам чувствует себя хорошо. Единственное, что ему сейчас нужно, так это как следует окрепнуть».

«Интересная реплика, – подумала Джини, – особенно в устах Джона Хоторна. Он будто намекает на суровое воспитание, полученное им самим». Она закрыла журнал, но образы семейной идиллии в розовых тонах не выходили у нее из головы. Она устало потерла глаза и вспомнила историю, которую совсем недавно с таким злорадным удовольствием рассказал им Николас Дженкинс. Одно из двух: либо кто-то ввел его в заблуждение, либо фотографии лгали. Так кто же говорил правду: редактор или снимки?

Джини напрягла память, пытаясь вспомнить все до мельчайших деталей, связанных с двумя ее встречами с Хоторном. Из второй, которая произошла в прошлом году на приеме, устроенном Мэри, она не вынесла ничего, кроме понимания, что Джон Хоторн сформировался в настоящего, опытного политика. А вот та, первая встреча…

Джини хорошо помнила тот день. Их первая встреча тоже произошла у Мэри, но она жила тогда в другом доме, в деревушке, расположенной в сердце графства Кент. Был конец пасхальных каникул, и вечером Джини предстояло возвращаться в свой интернат. Она гостила у Мэри со своей школьной подругой, и ехать они тоже должны были вместе, одним поездом.

После обеда с коротким визитом в их дом должен был наведаться Джон Хоторн. И Джини, и ее подруга с нетерпением ждали его приезда. До этого Джини никогда не встречалась с Хоторном, но знала его по рассказам Мэри и фотографиям, которые они вдвоем с подружкой рассматривали. В то время им обеим было по тринадцать, и они с хихиканьем сошлись на том, что этот молодой высокий и неженатый американец был, как определила его подруга Джини, «лакомым кусочком».

– Сколько ему лет? – спросила Рози – подружка Джини.

– Для нас староват – тридцать с хвостиком.

– Классно! Обожаю мужиков старше меня!

– Не будь дурой, он на нас даже не посмотрит. Подумаешь, две глупые пигалицы!

Рози смерила подружку оценивающим взглядом.

– Ну уж не знаю. Ты выглядишь старше своих лет. Отлично выглядишь. Жаль, у меня нет таких длинных светлых волос. Но ты все равно вперед не лезь. Когда нас представят, я выдам ему свой коронный взгляд, а потом облизну губы.

Девочки разом скорчились от смеха.

– Оближешь губы? А зачем?

– Я вычитала про это в журнале. Надо облизнуть губы и посмотреть мужчине прямо в глаза. В журнале написано, что мужчины от этого балдеют, прямо с ума сходят.

– Ну давай, рискни.

Конечно же, все это было бравадой и глупостью чистой воды. На самом деле встреча произошла совершенно не так, как они себе представляли. Джон Хоторн запаздывал, и они с Рози уже устали ждать. Девочки вышли в сад и стали играть в теннис на старом растрескавшемся корте Мэри. Стоял жаркий солнечный день, и Джини сказала, что сбегает в дом за холодным лимонадом. Через стеклянные двери в задней части дома она вбежала на террасу, бросила на стул розовую кофту и остановилась, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу тенниски. Девочка обвела взглядом прохладную комнату и замерла как вкопанная.

Он был там. Джон Хоторн стоял в комнате. Один. Мэри, по всей видимости, вышла, чтобы принести чаю, а он стоял и смотрел на Джини с легкой улыбкой на губах.

Тогда он показался ей самым мужественным человеком из всех, которых ей довелось видеть за свою недолгую жизнь. Гораздо более мужественным, чем выглядел на фотографиях. Снимки могли передать цвет его волос, его загар, острый взгляд голубых глаз, но они были не в состоянии выразить исходившую от него силу и энергию. Он не мог быть никем, кроме американца, поскольку излучал специфическое здоровье и бодрость, присущие только представителям этой нации. Джини посмотрела на него и с досадой почувствовала, что покраснела до корней волос. Она давно уже пыталась побороть эту свою дурацкую привычку, порой казалось даже, что она почти победила в этой борьбе. И вот, пожалуйста: краска, поднимаясь, заливает шею, потом лицо. «Только бы он перестал таращиться!» – в отчаянии подумала она. А он внимательно смотрел на Джини, уже не улыбаясь и недоумевая. Джон Хоторн не мог понять, что заставило покраснеть эту славную девочку. Со страстностью, свойственной только тринадцатилетним, Джини уже решила, что лучшим выходом было бы умереть прямо сейчас, на этом самом месте, как вдруг он протянул ей руку и заговорил.

– Вы, должно быть, Женевьева? – спросил он. – Рад с вами наконец познакомиться.

Он пожал девочке руку и оглядел ее с головы до ног: поношенные теннисные туфли без носков, длинные ноги, старое штопаное теннисное платье, спутанные и влажные от беготни по корту волосы. К полному ее изумлению, он поднял руку и поправил одну из прядей, прилипших к ее потному лбу, так глубоко заглянув при этом в глаза, что Джини испугалась: сейчас грохнусь в обморок. После этого он отступил назад и понимающе рассмеялся.

– Понятно. Играли в теннис или что-то вроде этого? Ну и как, выиграли?

В этот момент вернулась Мэри с чаем и начала тараторить, что девочки непременно опоздают на поезд. Джини бегом вернулась в сад, к Рози, валявшейся на травке.

– О Господи! – резко села Рози. – Он там, да? Я по твоему лицу вижу. Что ж ты сразу меня не позвала, свинья ты эдакая! Ну какой он, какой?!

– Обалденный! – В том году это было самое модное слово.

– Что он делал?

– Пожал мне руку, а потом убрал волосы с моего лица…