Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2
Шрифт:
Императрица без устали говорила мне про календарь, но это ничем не помогало моим собственным делам. Я решил явиться к ней ещё раз, предполагая навести беседу на иные предметы. И вот я в Царском Селе. Заметив меня, она сделала знак приблизиться и сказала:
— Кстати, я забыла спросить, остались ли у вас какие-нибудь возражения против моей реформы?
— Я могу лишь ответить Вашему Величеству, что сам основоположник признавал у себя небольшую ошибку, но её малость позволяет не вносить никаких поправок в течение восьми или девяти тысяч лет.
— Мои вычисления согласуются с вашими, и
— У меня нет ни малейших сомнений, что перед желанием Вашего Величества падают все преграды.
— Я хотела бы разделять ваше мнение, но представьте сокрушение моего духовенства, если бы я убрала из календаря сотню святых, имена коих приходятся на последние одиннадцать дней. Другое дело у вас, католиков, когда каждый день посвящен только одному святому, вместо наших десяти-двенадцати. А кроме того, заметьте, самые древние государства упорно придерживаются своих первоначальных установлений. И я отнюдь не осуждаю обычай вашей страны праздновать начало года 1 марта — это лишь указывает на её древность. Говорят, будто у вас не принято разделять двадцать четыре часа на две части?
— Да, день у нас считают от начала ночи.
— Какая странность! Мне бы это показалось до крайности неудобным.
— Да позволит мне Ваше Величество считать сей обычай предпочтительнее вашего. Нам нет надобности палить из пушки, дабы оповещать о закате солнца.
После сей учёной беседы она поговорила со мной ещё о других венецианских обычаях, в том числе азартных играх и лотерее.
— Мне предлагали учредить лотерею в моём государстве. Я согласилась, но лишь при условии, чтобы ставка не была выше одного рубля и не разоряла тем самым бедняков, кои, не понимая хитростей игры, могут понапрасну обольститься лёгкостью выигрыша.
Таков был последний разговор, которым удостоила меня Великая Екатерина.
Если мои записки хоть немного заинтересуют читателя, он, несомненно, пожелает узнать, каким образом избавился я от Заиры, начинавшей уже утомлять меня.
История сего расставания, которое не повлекло никакой трагической сцены, как можно было того опасаться, получила своё начало в том происшествии, о каковом я намереваюсь теперь рассказать.
Нетрудно догадаться, что Заира могла лишиться моей привязанности лишь из-за появления другой женщины. Вот как это случилось.
Однажды в Санкт-Петербурге я отправился во Французскую Комедию и, сидя один в большой ложе, скучал от всего, происходившего на сцене. Вдруг заметил я в одной из задних лож необыкновенно красивую даму, рядом с которой никого не было. Оказия показалась мне соблазнительной, я вошёл в ложу и заговорил. Мы стали рассуждать о пьесе и игре актёров, беседа сделалась оживлённой, причём дама безупречно говорила по-французски — явление чрезвычайно редкое среди русских, и на моё
о том замечание было сказано:— Я парижанка, и меня знают под именем Вальвиль.
— Пока мне не приходилось ещё рукоплескать вам на сцене.
— Оно и не удивительно, я здесь не более месяца и выступала лишь один раз в “Любовной страсти”.
— Как Агнесса?
— Нет, в роли субретки.
— Почему же только один раз?
— Я имела несчастье не понравиться императрице.
— У неё трудный нрав, и она часто несправедлива.
— Хоть я и ангажирована на весь год, но вряд ли дождусь даже конца месяца, чтобы получить свои сто рублей. Из-за этого вынужденного безделья я забываю своё ремесло, ещё не овладев им до конца.
— Но неужели при таких глазах вы не нашли какого-нибудь придворного кавалера, который поддержал бы вас?
— Ни одного.
— И у вас нет возлюбленного?
— Нет.
— В это невозможно поверить.
Я решил ковать железо, пока оно не остыло, и на следующий день отправил девице галантную записку такого содержания:
“Мне очень хотелось бы составить более близкое с вами знакомство, а посему прошу благосклонного разрешения приехать к вам запросто отужинать. Не знаю, насколько вы расположены разделить истинную страсть, возбудившуюся во мне, но ежели не благоволите пролить бальзам на мои страдания, я буду обречён претерпевать ужасные муки.
Рассчитывая через несколько дней отправиться в Варшаву, я могу предложить вам место в моём дормезе, за которое вы заплатите лишь скукой от моего общества. Кроме того, у меня есть способы востребовать для вас паспорт. Моему слуге приказано дожидаться вашего ответа, который, как я надеюсь, будет вполне благоприятен”.
Через недолгое время принесли согласие принять меня к ужину, сопровождавшееся объяснениями, что постараются смягчить мои муки. Принято было и предложение ехать вдвоём. В назначенный час я пришёл к Вальвиль и застал её одну. Она приняла меня как старого знакомца, и вначале разговор шел о нашем предполагаемом путешествии:
— Но как вам удастся получить для меня позволение выехать из Санкт-Петербурга?
— В этом нет ничего невозможного. Всё очень просто. С этими словами я подошёл к столу и взялся за перо.
— Кому вы хотите писать?
— Императрице, — ответил я и написал:
“Умоляю Ваше Величество принять во внимание, что, пребывая здесь в праздности, я забуду своё ремесло актрисы быстрее, чем обучилась ему, и щедрость Вашего Величества окажется для меня скорее губительна, нежели полезна. Если же мне будет дозволено уехать сейчас, я навсегда сохраню глубочайшие чувства признательности за безграничную доброту Вашего Величества”.
— Вы хотите, чтобы я подписала это?
— А почему бы нет?
— Но тогда могут подумать, что я отказываюсь от дорожных денег.
— Я сочту себя последним из людей, если вы не получите кроме дорожных ещё и годовое жалованье.
— Но не слишком ли просить и то, и другое?
— Ничуть. Императрица согласится, я знаю её.
— Вы проницательнее меня. Хорошо, я подпишу. После основательного ужина, достойного комедиантки и гурмана, Вальвиль без дальнейших церемоний преподнесла мне и другое ожидавшееся угощение.