Любовный узел, или Испытание верностью

– Проводи меня домой, Эльдред, – сказала она настолько спокойно, насколько смогла. – Я сама заплачу тебе.

Она повернулась к двери.

– Не стоит, – тихо сказал Луи, загородив дорогу. – Спасибо, хозяин Эльдред.

Он дал посланцу серебряный полпенни, опустил руку на плечо Кэтрин, чтобы удержать ее, и посторонился, давая горожанину пройти. Затем закрыл дверь.

Если бы не мысль о женщине, к которой ее привели на помощь, Кэтрин отпихнула бы его и бросилась вслед за Эльдредом. Она гневно уставилась на мужа и сказала:

– Меня вызвали к роженице. Как видно, еще одна несчастная женщина пала жертвой твоего очарования.

Луи принял обиженный вид.

– Почему ты всегда думаешь обо мне самое худшее, Кэтти?

– Потому что мне известно, что ничего иного и быть не может, – взорвалась она. – И мое имя Кэтрин. Что ты делаешь в Бристоле, Левис?

Он пожал плечами и улыбнулся: знакомый жест, который когда-то заставлял всю ее замирать, но теперь не вызвал ничего, кроме раздражения. В нем было одно жеманство и ничего привлекательного.

– То же, что и все остальные. Отдаю дань вежливости принцу Генриху, нашему будущему королю.

Как, ты считаешь, что он пожалует тебя замком, чтобы наверняка избавиться от него?

– Я вижу, у тебя еще есть коготки, – скривился Луи.

– Я не выношу болванов. Проводи меня к женщине, которая рожает, или отпусти. – Она положила руку на дверной засов.

– Здесь нет рожающей женщины, – сказал Луи. – Повитуха нужна мне. Я не знал, что старый нищий приведет тебя.

– Что? – Кэтрин уставилась на него, спрашивая себя, не потерял ли он рассудок. – Зачем тебе повитуха?

Луи коротко глянул на Ивейна.

– Пойди в соседнюю дверь и позабавься, – сказал он, бросая солдату монетку. – Мне нужно поговорить наедине со своей женой.

– Я тебе не жена, – холодно сказала Кэтрин. – Ты лишился прав на меня, когда ускакал из Уикхэма, оставив меня с младенцем на руках выдерживать осаду.

– В глазах церкви ты моя.

– Но только не в своих глазах, и это главное. Ивейн, потупившись, открыл дверь и вышел на улицу.

Кэтрин рванулась было за ним, но Луи оказался быстрее: он прыгнул вперед и загородил вытянутой рукой дорогу.

Кэтрин выпрямилась, ощущая одну ненависть и, пожалуй, искорку страха.

– Пусти меня, – прошипела она. – Зачем бы тебе ни понадобилась повитуха, найди себе другую. Я не обязана тебе верностью и не собираюсь оказывать никаких услуг.

– А как же насчет жалости, Кэтрин? – Его голос смягчился и приобрел пафос. – Неужели в тебе не найдется жалости, чтобы проявить ко мне сострадание?

– Нет, – твердо ответила она, но и сама заметила предательскую нотку неуверенности.

Луи тоже отметил ее и немедленно этим воспользовался.

– Я не верю этому. Твое сердце всегда было нежным, даже если заключено в стальную скорлупу. – Он понурил голову. – Я умираю. Именно поэтому я и отослал Ивейна: он не должен знать. Ты избавишься от меня раньше, чем предполагаешь.

– Умираешь? – Кэтрин не знала, смеяться или пугаться, верить или усомниться. – Не вижу, чтобы с тобой было что-нибудь не так.

Она и не могла видеть. Он был строен, загорел и так же преисполнен жизненной энергии, как и раньше.

– Тогда посмотри еще.

Она последовала за его взглядом вдоль вытянутой руки, загораживающей выход, и увидела на обнажившейся коже запястья язвенное пятно размером примерно с брошку.

– Проказа, – сказал Луи, опуская руку и поворачивая ее так, чтобы Кэтрин смогла разглядеть пятно более пристально. – Проклятие крестоносцев. Я принял крест во искупление своих грехов, и он забрал мою жизнь. Пожалей меня, Кэтрин. Лежа на своем теплом, незаконном ложе, вспомни обо мне в нищенских лохмотьях на обочине дороги с тренькающим колокольчиком в качестве подруги на ночь и криком «Нечистый!» на губах.

Она покачала головой и сглотнула, не в силах отвести взгляд от язвы с серыми шелушащимися краями. Ей не один раз приходилось встречать прокаженных, бросать им в виде милостыни фартинги и полпенни, но только на расстоянии. Они одевались в глухие одежды, чтобы скрыть язвы, оставленные на телах болезнью, но женщина видела достаточно пятен, чтобы знать признаки.

– Ступай, если хочешь, – сказал Луи, отступая и освобождая проход на мокрую улицу. – Возвращайся к своей жизни и делай вид, что мы были всего лишь кораблями, разминувшимися в ночи, что мы никогда не сталкивались.

– Мне жаль. Мне так жаль, – прошептала Кэтрин.

Красивый, пустой Луи, так нуждавшийся в лести, находивший такое удовольствие во всех чувственных вещах. Это был самый жестокий конец из тех, какие могла изобрести судьба. Хотя дверь была распахнута, Кэтрин не могла просто так взять и уйти.

– Мне тоже. – Он прикрыл рукавом больное место. – Насколько я понял, это расползается медленно; пройдет достаточно времени, прежде чем оно доберется до моих пальцев и заставит их гнить. По крайней мере, пока я могу прятать язву, жить среди других людей и идти своей дорогой в мире. Но довольно скоро все это изменится. – Он насмешливо посмотрел на нее. – Теперь тебе меня жалко?

Кэтрин сжала кулаки. Она чувствовала и сострадание, и гнев. Насколько это похоже на Луи: он лучше заразит других, чем пожертвует своим образом жизни.

– Даже если и жалко, тебе-то какой в том прок? Насмешливое выражение исчезло. Лицо стало молящим, хотя сквозь жалобную просьбу проглядывал расчет.

– Во имя жалости ты могла бы помочь мне выжить.

– Зачем, если твоя смерть устроит меня гораздо больше? Когда он захлопнул раскрытую дверь, улыбка стала почти гримасой.

– А совесть, Кэтрин? Твоя кровоточащая совесть? У меня совести вообще нет, но ты всегда обладала ей в избытке на двоих. Именно поэтому и не ушла, пока у тебя был шанс.

Она прикусила губу, признавая, что он прав: он всегда умел нащупать слабое место и сыграть на нем.

– Я не знаю лекарства от проказы, – сказала она. – Я ничего не могу для тебя сделать.

– Однако оно существует. Врачи в Святой земле гораздо ученее здешних. Они знают все даже о таких лекарствах, о каких мы и понятия еще не имеем. – Глаза Луи горели.