Любовью спасены будете...

Детеныш приоткрыл один глаз, затем другой, вдохнул и пронзительно заорал.

Герман двумя шелковыми петлями перетянул пуповину и ножницами рассек желатинообразную трубку, соединяющую новорожденного и Вилечку.

Маша положила ребенка на столик у окна, зачерпывая ладонью слегка подогретую воду, обмыла первородную смазку со спины и попки. Маленькой спринцовкой отсосала попавшие в рот и нос малыша околоплодные воды. Капнула в каждый глаз по капельке альбуцида. Ребенок заорал громче. Она быстро, будто только вчера занималась этим, запеленала его.

Герман принял послед в большую миску и под фонарем внимательно осматривал его.

– Все нормально, плацента цела.

Вилечка лежала молча, слезы катились из глаз, она повернула голову набок и смотрела на орущего сына.

Маша посмотрела на Германа, спросила:

– Сколько времени?

– Полдесятого.

– Пять с половиной часов. Нормально. – Маша улыбнулась. – Я забыла, как там у акушеров, быстрые или нормальные роды?

Герман, уставший, будто сам рожал, сел на пол.

– Пес их знает, я уже не помню. Посмотри ее на предмет разрывов, а я, если что, зашью.

Маша взяла фонарь и стала внимательно изучать родовые пути. Вилечка попросила:

– Мам, а можно я его возьму?

Герман взял кулечек с орущим внуком со стола, передал его дочери и снова сел на пол, сложив ноги по-турецки. Потом проговорил медленно:

– Ну что, Маша, вот мы и стали дедом и бабкой. Свершилось.

– Нет у нее никаких разрывов, – вставая с колен, сказала Маша. Она прикрыла Вилечку стерильной одноразовой пеленкой. – Отдыхаем. – И села рядом с Германом.

Детеныш утомился орать и уснул. Вместе с ним заснули все и вместе с ним проснулись через два часа. Вилечка привстала на лежанке, позвала:

– Мам! Мама! – Вся рубашка на груди и простыня были мокрыми. – Мам! Молоко!

– Ну так и что? – Маша помогла ей освободиться от мокрой рубашки, надела свежую, под правую грудь подложила пеленку, а к левой приложила чмокающее от запаха молока чадо. – Корми!

На Вилечку вдруг накатило такое невыразимое чувство нежности, она чувствовала нежные пухлые губки, еще мягкие десны, сжимавшие сосок, и уже требовательную силу всасывания. «Вот он, наш с Витей сын. Виктор Викторович». Молоко она давала легко, новорожденный почти не сосал, струйка сама стекала ему в рот, он проглатывал, пуская пузыри, но через десять минут устал и уснул.

– Мам, что делать? Оно еще течет.

Мама подставила ей пол-литровую чистую баночку:

– Сцеживай.

– А как же? Он, может, потом еще поест?

– Сцеживай, – требовательно сказала Маша, – покормишь с другой груди. Сцеживай, – повторила она, – а то молоко пропадет.

Она смотрела, как дочь несколько минут мучилась над баночкой, молоко никак не хотело сцеживаться, наконец села рядом, обняла Вилечку со спины и одновременно, держа в своих руках руки Вилечки, показала, как правильно сцеживать молоко.

Полчаса длилась эта процедура, затем Вилечка спросила:

– А куда его?

– Поставь на стол. – Маша, словно фокусник, достала из кармашка сумки стеклянную мерную бутылочку, а к ней резиновую соску, упакованную в чистую салфетку. – В твоем сегодняшнем молоке-молозиве вся польза для малыша. Выливать его жалко.

Вилечка положила ребенка на свою подушку и подошла к Герману, спящему сидя на полу.

– Пап! Может, ты пойдешь в палатку? Ну чего ты мучаешься?

Герман протер глаза.

– Что? Да. Сейчас пойду. – Он открыл дверь. Дождь кончился. От ободранной земли поднимался пар, с озера наползал туман. Герман взял фонарь, пошел к палатке, откинув полог, и увидел лежащую на животе Динку. Палатка стояла, ни один колышек не выскочил. Ай да Маша!

– Сегодня могла быть наша последняя ночь, – сказала вышедшая следом за ним Маша. – Но не будем об этом. Все прошло. – Она посмотрела на восток, небо голубело. Туча разошлась, будто ее и не было. Звезды тускнели и гасли. Маша показала на поваленные деревья, разбитую иву, сказала:

– При таком урагане мы со своей избушкой давно бы плавали в озере. – Она оглянулась на Вилечку:

– Иди в дом, прохладно!

– Но что же было?

– Не важно, – сказала Маша, – я все равно не смогу объяснить, а ты понять. Ладно, потом поговорим, иди спать.

Герман влез в палатку, сдвинул дремлющую Динку к краю матраса и отключился. Проснулся от настырного пиханья лапами в бок и еще от солнечного зайчика, что пролез сквозь щелку в клапане палатки.

Солнышко поднималось над озером. Герман осматривал разрушения. Бревно и столик унесло далеко, к другому берегу. Несколько сосен с опушки лежали на земле, выставив на обозрение мосластые корни. Присмотревшись, Герман увидел, что в лесу будто вторая просека образовалась. Словно какой-то великан большой дубиной прочесал в лесу пробор. Высоченные сосны были сломаны посередине. Герман прошелся по берегу, раздумывая, как бы донкой дотянуться до плавающего вверх ногами столика.

К десяти часам из леса вывернулся Васькин мотоцикл, по самый бензобак в рыжей глине, в коляске сидел Воробьев. Он выбрался на твердую землю и, шагая навстречу Герману, протянул руку:

– Ну, как вас тут – не смыло?

– Как видите, Михаил Матвеич, – откликнулся Герман.

– Удивительно! А у нас смерч прошел. Ох и злой! – Воробьев увидел поваленные деревья. – Да и вас тут тоже погладил!

– Смерч? – удивился Герман. В этот момент народившееся ночью чадо завопило на всю поляну, требуя еды и сухого белья!

– С прибавлением вас!!! Разродилась? – Воробьев хлопнул себя по бокам. – Да как же, вы сами, что ли, роды принимали?

– Принимали, – сказал Герман. – Внук родился. А что ж смерч натворил?

– Да уж натворил, точно. – Воробьев загибал пальцы: – Провода порвал, шифер с фермы весь подчистую снял и меленько покрошил да все в поле и высеял. От теперь работы! С трех домов чуть крыши не снял, но сдвинул. Все яблоки в садах обобрал… А как в вашу сторону пошел, через лес, мы решили – все… Тут же, как в тазу… Избушка-то ваша что спичечный коробок. Я ехал, думал в озере вас вылавливать.

– Видно, мимо прошел.

– То-то и оно, что прошел.

Герман пошел к дому, Воробьев следом. Вилечка сидела на лежанке, кормила малыша. Мария Ивановна, в шортах и купальнике, укладывала сумку. Мужчины встали в дверях. Герман удивленно спросил:

– Мы что, уезжаем?

– Думаю, пора. – Маша укладывалась быстро и решительно. – Главное дело сделано.

– Но ты так боялась… – сказал Герман.

Маша разогнулась, держа в руках белье.

– Больше нечего бояться. Все кончено, и мы можем ехать домой.