Любви все роботы покорны (сборник)

– Ну что вы, какое может быть затруднение в поимке первого гангстера королевства? – Н’гомого сделал глоток вина, и Лиза почти ощущала движение мыслей под его красивым черепом. – Однако не могу обещать, что сделаю это быстро. Мы, так сказать, избегаем общества друг друга.

– Нет ничего проще, мой генерал, – широко улыбнулась Лиза. – По выходным, насколько я знаю, негодяй играет в вист у госпожи Оливии Ард.

* * *

Она не осталась в эту ночь с генералом. Нет, они расстались друзьями, сохраняя друг у друга иллюзию на возможное продолжение романа, но вполне отдавая отчет, что продолжения, скорее всего, не будет. Причем она-то знала причину наверняка, а вот генерал догадывался лишь благодаря чудовищной интуиции. Лиза даже не сомневалась, что Н’гомого добудет голову Варвара, даже зная, что некому будет преподнести ее. Он добудет голову, даже если его отвлечет вдруг такая приятная мелочь, как вакантный престол.

Но до поры, до незримой черты ненаписанных хроник, будущее все еще имело много путей, и так получилось, что именно Лиза держала в руках ключи от большинства дверок истории. Она могла передумать и составить партию генералу. Прекрасную партию. О, этот человек плевал на условности. Он бы не запер ее, как принц, в загородном имении, стыдясь порочной любви. Нет. Н’гомого запросто посадил бы ее рядом с собой на трон.

Или было можно вернуться к принцу. Завоевать любовь второй раз будет гораздо проще. В конце концов она могла просто сорвать заговор. Причем сорвать одним из нескольких способов, некоторые из которых обязательно приведут к большой крови, а другие не будут замечены никем.

Весь следующий день Лиза провела в раздумьях. Она много раз бралась за перо и бумагу и трижды начинала послание словами «Мой принц…», а еще дважды выводила в заголовке письма обращение «Мой генерал…». Черновики, предназначенные как одному, так и другому монарху, рвались Лизой в клочки и исчезали в огне маленькой кухонной печи. А потом настал час, когда стало поздно предупреждать и того, и другого. История пошла своим чередом.

* * *

Анечка лежала на кровати с забинтованной головой. Хотя лечение прошло успешно, бинты она не снимала. Подруга отчего-то стеснялась коротко стриженной головы. Но это, как и бледное лицо, было теперь не важно. Потому что Анечка улыбалась. Улыбалась подруге и всему свету.

Тело Лизы блестело от мельчайших капелек воды, которые она не стала вытирать. Ей хотелось прохлады, и она добилась своего – кожа покрылась пупырышками.

– Трусики, – прошептала озадаченно Анечка. – Это те, что я тебе подарила?

– Последние, – подтвердила Лиза. – Я надела их для тебя.

– Для меня? Что это значит? – удивилась подруга.

Ее удивление не было холодным, возмущенным или презрительным. Она подалась навстречу и обняла Лизу.

– Так хочется тебя погладить, но эти дурацкие бинты…

– Так сними их, – разрешила Анечка.

Лиза принялась снимать бинты, а когда те закончились, не остановилась и взялась за одежду. Благо одежды на Анечке было не очень много.

– Я люблю тебя, глупышка, – сказала она.

– Ты так и не нашла своего принца?

– Мне больше не нужен принц.

Где-то в районе дворцовой площади послышался звон разбитого стекла, крики, лязг железа. По мостовой застучали копыта, донеслись четкие выкрики команд. Легион входил в город. Полки вносили генерала Н’гомого на трон.

Татьяна Богатырева Время Лилий

У самых дверей ресторанчика прошу его:

– Сыграй для меня.

Слова отзываются восторгом и жаром предвкушения. Его глаза блестят, взволнованно приоткрываются губы.

– Играй. Только ты и рояль.

Он кивает. Да! С этих слов он – мой. Или я – его?

Мы так и не идем в ресторан. Разворачиваемся и быстро, почти бегом устремляемся вверх по Большой Никитской, навстречу людям с мечтательными и одухотворенными лицами. В их ушах все еще звучат хоралы Баха, а в наших сердцах уже… Равель? Моцарт? Скрябин? Я гадаю – что он выберет? Почему-то кажется, что Рахманинова…

Капельдинерша как раз запирает зал.

– Евгения Петровна, я принесу вам ключ завтра, – просит он.

Строгая седая дама окидывает нас скептическим взглядом и вдруг расцветает улыбкой.

– Не позже двенадцати. У третьего курса репетиция.

Она протягивает ключ, опуская глаза. Но нам нет дела до нее. Он обещал играть – а я слушать. Выбегаю на середину едва освещенного фонарями с улицы зала. Я пьяна, лечу…

Подняв руки в ауфтакт, даю тон: фа диез второй октавы плюс четверть тона. Стены зала вибрируют и поют странным гулким и стеклянным звуком.

Оборачиваюсь, смеюсь его удивлению.

– Вот почему резонаторы в стенах никогда не откликались. Четверть тона! Хитро.

Он качает головой, нащупывает выключатель. Загорается люстра.

– А говоришь, что не музыкант.

– Всего лишь теоретик.

Снова смеюсь. Сегодня мне все равно, что я не могу ни петь, ни играть. Сегодня мое сердце бьется: в такт его сердцу и его музыке.

Он вспрыгивает на сцену прямо через рампу. Подходит к роялю, касается крышки – осторожно, словно боится спугнуть. Ласкает ладонью, прислушивается. А я замираю, забыв дышать, будто он касается не крыла рояля, а моих крыльев.

– Любишь Рахманинова? – спрашивает он.

Оборачивается. Шальные, цвета африканского кофе, глаза полны колдовства, пальцы подрагивают. Он готов на все – ради меня, ради слушателя, которого никогда у него не было. И не будет.

– Люблю.

Пью его предвкушение, волнение, азарт. Любуюсь им, ладным и изящным, как альт Амати. Он открывает рояль, а мне кажется, что раздевает меня: вечерний воздух касается обнаженных струн, целует клавиши.

– Подожди, – останавливаю его. – Только ты и рояль.

Смотрит на меня непонимающе. Он уже там, в музыке.

Вспрыгиваю на сцену, подхожу. Глядя ему в глаза, легко касаюсь смуглой щеки, провожу ладонью вниз – плечо, грудь… Он дышит неровно, тянется ко мне.

– Только ты и рояль, – шепчу, поднимая край его футболки.

Он вспыхивает румянцем, вздрагивает. Поднимает руки, позволяя себя раздеть. Меня обдает жаром, его послушание и возбуждение откликаются острым удовольствием.

– А ты? – прижимает к напряженным бедрам, дергает мой сарафан. – Хочу видеть тебя.

– Сначала играй.

Отталкиваю, нащупываю «молнию» на его джинсах. Руки дрожат, во рту пересохло – запах дразнит, требует: попробуй на вкус, на ощупь.

Еле отрываюсь от него, обнаженного. Шаг назад, глубоко вдохнуть… Сердце бьется, как сумасшедшее, губы горят. Он так красив!

– Прелюдия c-moll, – объявляет он. Кланяется, словно перед полным залом, садится.

Ловлю его взгляд, кладу ладонь на рояль, киваю. И, едва его пальцы касаются нот, меня сносит шквалом наслаждения – страсть тяжелых аккордов, порывистые, шальные пассажи и болезненные до отчаяния ноны, весенний дождь стаккато и вкрадчивые, мягкие сексты… Звуки и чувства вырываются из-под крышки рояля, вьюгой и шквалом заполняют зал, бьются о стены и вылетают в окна. Я лечу вместе с ними – живая! Горячая. Боже, спасибо тебе!