Любящий Вас Сергей Есенин

Покатились глаза собачьиЗолотыми звездами в снег —на его глазах тоже сверкнули слезы.

После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей», любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком. И еще более ощутима стала ненужность Кусикова с гитарой, Дункан с ее пляской, ненужность скучнейшего бранденбургского города Берлина, ненужность всего, что окружало своеобразно талантливого и законченно русского поэта.

А он как-то тревожно заскучал. Приласкав Дункан, как, вероятно, он ласкал рязанских девиц, похлопав ее по спине, он предложил поехать:

– Куда-нибудь в шум, – сказал он.

Решили: вечером ехать в Луна-парк.

Когда одевались в прихожей, Дункан стала нежно целовать мужчин.

– Очень хороши рошен, – растроганно говорила она. – Такой – ух! Не бывает…

Есенин грубо разыграл сцену ревности, шлепнул ее ладонью по спине, закричал:

– Не смей целовать чужих!

Мне подумалось, что он сделал это лишь для того, чтоб назвать окружающих людей чужими.

– В этот год Горький жил в Берлине,

 – продолжает Крандиевская-Толстая рассказ о той самой встречи Горького с Есениным.

– Зовите меня на Есенина, – сказал он однажды, – интересует меня этот человек.

Было решено устроить завтрак в пансионе Фишер, где мы снимали две большие меблированные комнаты. В угловой, с балконом на Курфюрстендам, накрыли длинный стол по диагонали. Приглашены были Айседора Дункан, Есенин и Горький.

Очень удачно, что Крандиевская-Толстая пересказывает тот день, о котором уже поведал нам Максим Горький. Любопытно сравнить:

…Айседора пришла, обтекаемая многочисленными шарфами пепельных тонов, с огненным куском шифона, перекинутым через плечо, как знамя. В этот раз она была спокойна, казалась усталой. Грима было меньше, и увядающее лицо, полное женственной прелести, напоминало прежнюю Дункан.

Очень важна эта характеристика внешнего облика Айседоры, пересказанная женщиной. Наталья Васильевна отмечает перемену в гриме, впрочем, не исключено, что первая встреча состоялась между выступлениями Дункан, как известно, зачастую ее программа составлялась таким образом, что на дню она танцевала три сольных концерта! Следовательно, отработав дневной спектакль, она вышла подышать воздухом в компании Сергея, не смыв грим, перед вечерним выступлением.

– …Три вещи беспокоили меня как хозяйку завтрака, – продолжает Крандиевская-Толстая.

Первое – это чтобы не выбежал из соседней комнаты Никита, запрятанный туда на целый день. Второе заключалось в том, что разговор у Есенина с Горьким, посаженными рядом, не налаживался. Я видела: Есенин робеет, как мальчик. Горький присматривается к нему. Третье беспокойство внушал хозяин завтрака, непредусмотрительно подливавший водку в стакан Айседоры (рюмок для этого напитка она не признавала). Следы этой хозяйской беспечности были налицо.

– За русски революсс! – шумела Айседора, протягивая Алексею Максимовичу свой стакан. – Ecoutez, Горки! Я будет тансоват seulement для русски революсс. C’est beau русски революсс!

Алексей Максимович чокался и хмурился. Я видела, что ему не по себе. Поглаживая усы, он нагнулся ко мне и сказал тихо:

– Эта пожилая барыня расхваливает революцию, как театрал – удачную премьеру. Это она – зря, – помолчав, он добавил: – А глаза у барыни хороши. Талантливые глаза.

И еще одна маленькая деталь, подмеченная Натальей Васильевной: Горький все-таки оценил Дункан, впрочем, нас-то там не было, не исключено, что данная фраза придумана Крандиевской для смягчения впечатления.

Гак шумно и сумбурно проходил завтрак. После кофе, встав из-за стола, Горький попросил Есенина прочесть последнее написанное им.

Сергей Есенин и Айседора Дункан. Берлин. 1922 г.

Не гляди на ее запястьяИ с плечей ее льющийся шелк.Я искал в этой женщине счастья,А нечаянно гибель нашел.«Пой же, пой. На проклятой гитаре…»

Есенин читал хорошо, но, пожалуй, слишком стараясь, нажимая на педали, без внутреннего покоя. (Я с грустью вспоминала вечер в Москве, на Молчановке.) Горькому стихи понравились, я это видела. Они разговорились. Я глядела на них, стоящих в нише окна. Как они были непохожи! Один продвигался вперед, закаленный, уверенный в цели, другой шел как слепой, на ощупь, спотыкаясь, растревоженный и неблагополучный.

И опять очень верная характеристика, у Горького за спиной книги, успешно идущие в лучших театрах Европы пьесы, о Есенине знают только в России, и он понятия не имеет, как его воспримут на западе. Добавьте к этому невозможность говорить по-русски, точнее, там, в Берлине, как раз русских относительно много, русские клубы, библиотеки, газеты, прочее. Но все эти люди чужие для Есенина. Встреча с белогвардейцами, ныне служащими половыми в ресторане, чуть не кончилась катастрофой. Газеты с готовностью публикуют интервью с русским мужем великой Дункан, но при этом интересуются не литературой, а исключительно подробностью маргинального брака. В глазах общественности Есенин не кто иной, как альфонс стареющей танцовщицы. Все это нервирует Есенина, и именно этот нерв и растревоженность замечает в нем приметливая писательница.

Неудивительно, Москва давно уже признала Есенина первым поэтом, оттого ему и прощаются и разбитые витрины, и скандалы, и драки. Вот описание конкурса поэтов в Политехническом музее, сохранившееся для нас в воспоминаниях Галины Бениславской.

Наивность наша в отношении Есенина не знала пределов. За кого же нам голосовать? Робко решаем – за Есенина; смущены, потому что не понимаем – наглость это с нашей стороны или мы действительно правы в нашем убеждении, что Есенин – первый поэт России. Но все равно голосовать будем за него.

И вдруг – разочарование! Участвует всякая мелюзга, а Есенин даже не пришел. Скучно и неинтересно стало. Вдруг поворачиваю голову налево к входу и… внизу у самых дверей виднеется золотая голова! Я вскочила с места и на весь зал вскрикнула:

– Есенин пришел!

Сразу суматоха и переполох. Начался вой: «Есенина, Есенина, Есенина!». Часть публики шокирована. Ко мне с насмешкой кто-то обратился: «Что, вам про луну хочется послушать?». Огрызнулась только и продолжала с другими вызывать Есенина.

Есенина на руках втащили и поставили на стол – не читать невозможно было, все равно не отпустили бы. Прочел он немного, в конкурсе не участвовал, выступал вне конкурса, но было ясно, что ему и незачем участвовать, ясно, что он, именно он – первый. Дальше, как и обычно, я ничего не помню.

– …Позднее пришел поэт Кусиков, кабацкий человек в черкеске, с гитарой, – продолжает М. Горький. – Его никто не звал, но он, как тень, всюду следовал за Есениным в Берлине.

Дункан была вынуждена взять Кусикова с собой в путешествие, полностью оплачивая его содержание, так как на этом настаивал Есенин.

Айседора пожелала танцевать. Она сбросила добрую половину шарфов своих, оставила два на груди, один на животе, красный накрутила на голую руку, как флаг, и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате, в круг. Кусиков нащипывал на гитаре «Интернационал». Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная менада. Зрители жались по стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет тому назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?

Гениальная и нелепая – иногда Есенин стыдился своей возлюбленной. Он обожал Айседору, ее всемирную славу, ему было приятно пройтись с нею под руку, похвастаться перед знакомыми, но все чаще вместо восхищения слушал неодобрительное шипение в спину, перемежающееся с пьяными советами бросить свою старуху и не портить себе жизнь.

– …Ты не говори, она не старая, она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая (под краской), вот как снег. Знаешь, она настоящая русская женщина, более русская, чем все там. У нее душа наша, – так передал нам слова Есенина об Айседоре В. Чернявский [56] «Три эпохи встреч».

56

Чернявский Владимир Степанович (11.11.1889-24.09.1948) – поэт, артист. Один из близких петроградских друзей С. Есенина.

Глава 13. Луна-парк

– …Безобразное великолепие Луна-парка оживило Есенина, – снова слышим мы голос Максима Горького, – он, посмеиваясь, бегал от одной диковины к другой, смотрел, как развлекаются почтенные немцы, стараясь попасть мячом в рот уродливой картонной маски, как упрямо они влезают по качающейся под ногами лестнице и тяжело падают на площадке, которая волнообразно вздымается. Было неисчислимо много столь же незатейливых развлечений, было много огней, и всюду усердно гремела честная немецкая музыка, которую можно было назвать «музыкой для толстых».

– Настроили – много, а ведь ничего особенного не придумали, – сказал Есенин и сейчас же прибавил: – Я не хаю.

Затем наскоро заговорил, что глагол «хаять» лучше, чем «порицать».

– Короткие слова всегда лучше многосложных, – сказал он.

Торопливость, с которой Есенин осматривал увеселения, была подозрительна и внушала мысль: человек хочет все видеть для того, чтоб поскорей забыть. Остановясь перед круглым киоском, в котором вертелось и гудело что-то пестрое, он спросил меня неожиданно и тоже торопливо:

– Вы думаете, мои стихи – нужны? И вообще искусство, то есть поэзия – нужна?

Вопрос был уместен как нельзя больше: Луна-парк забавно живет и без Шиллера.

Но ответа на свой вопрос Есенин не стал ждать, предложив:

– Пойдемте вино пить.

На огромной террасе ресторана, густо усаженной веселыми людями, он снова заскучал, стал рассеянным, капризным. Вино ему не понравилось:

– Кислое и пахнет жженым пером. Спросите красного, французского.

Но и красное он пил неохотно, как бы по обязанности. Минуты три сосредоточенно смотрел вдаль: там, высоко в воздухе, на фоне черных туч, шла женщина по канату, натянутому через пруд. Ее освещали бенгальским огнем, над нею и как будто вслед ей летели ракеты, угасая в тучах и отражаясь в воде пруда. Это было почти красиво, но Есенин пробормотал:

– Все хотят как страшнее. Впрочем, я люблю цирк. А вы?

Он не вызывал впечатления человека забалованного, рисующегося, нет, казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или «из приличия», как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу.

– Этот день решено было закончить где-нибудь на свежем воздухе. Кто-то предложил Луна-парк. Говорили, что в Берлине он особенно хорош, – вторит Горькому Крандиевская-Толстая.

Был воскресный вечер, и нарядная скука возглавляла процессию праздных солидных людей на улицах города. Они выступали, бережно неся на себе, как знамя благополучия, свое Sonntagskleid, свои новые, ни разу не бывавшие в употреблении зонтики и перчатки, солидные трости, сигары, сумки, мучительную, щегольскую обувь, воскресные котелки. Железные ставни были спущены на витрины магазинов, и от этого город казался просторнее и чище.

Компания наша разделилась по машинам. Голова Айседоры лежала на плече у Есенина, пока шофер мчал нас по широкому Курфюрстендаму.

Сергей Есенин и Айседора Дункан в Берлине. 1922 г.

– Mais dis-moi souka, dis-moi ster-r-rwa… – лепетала Айседора, ребячась, протягивая губы для поцелуя.

– Любит, чтобы ругал ее по-русски, – не то объяснял, не то оправдывался Есенин, – нравится ей. И когда бью – нравится. Чудачка!

– А вы бьете? – спросила я.

– Она сама дерется, – засмеялся он уклончиво.

– Как вы объясняетесь, не зная языка?

– А вот так: моя – твоя, моя – твоя… – и он задвигал руками, как татарин на ярмарке. – Мы друг друга понимаем, правда, Сидора?

За столиком в ресторане Луна-парка Айседора сидела усталая, с бокалом шампанского в руке, глядя поверх людских голов с таким брезгливым прищуром и царственной скукой, как смотрит австралийская пума из клетки на толпу надоевших зевак.

Вокруг немецкие бюргеры пили свое законное воскресное пиво. Труба ресторанного джаза пронзительно-печально пела в вечернем небе. На деревянных скалах грохотали вагонетки, свергая визжащих людей в проверенные бездны. Есенин паясничал перед оптическим зеркалом вместе с Кусиковым. Зеркало то раздувало человека наподобие шара, то вытягивало унылым червем. Рядом грохотало знаменитое «железное море», вздымая волнообразно железные ленты, перекатывая через них железные лодки на колесах. Несомненно, бредовая фантазия какого-то мрачного мизантропа изобрела этот железный аттракцион, гордость Берлина! В другом углу сада бешено крутящийся щит, усеянный цветными лампочками, слепил глаза до боли в висках. Странный садизм лежал в основе большинства развлечений. Горькому они, видимо, не очень нравились. Его узнали в толпе, и любопытные ходили за ним, как за аттракционом. Он простился с нами и уехал домой.

Вечеру этому не суждено было закончиться благополучно. Одушевление за нашим столиком падало, ресторан пустел. Айседора царственно скучала. Есенин был пьян, невесело, по-русски пьян, философствуя и скандаля. Что-то его задело и растеребило во встрече с Горьким.

– А ну их к собачьей матери, умников! – отводил он душу, чокаясь с Кусиковым. – Пушкин что сказал? «Поэзия, прости господи, должна быть глуповата». Она, брат, умных не любит! Пей, Сашка!

Это был для меня новый Есенин. Я чувствовала за его хулиганским наскоком что-то привычно наигранное, за чем пряталась не то разобиженность, не то отчаянье. Было жаль его и хотелось скорей кончить этот не к добру затянувшийся вечер.

Глава 14. Мужчина с прошлым и женщина без будущего

Айседора проповедовала свободную любовь, ее не интересовало, женат или свободен ее нынешний возлюбленный, ведь господь создал наши тела для радости и удовольствия. Что же касается личной жизни ее нового любовника, о его прошлых связях, детях, красивых и некрасивых поступках, она могла слушать часами. Благодаря Шнейдеру и друзьям Есенина, которые очень скоро становились и ее друзьями, она узнала, что до встречи с ней Сергей был дважды женат. Так, в 1913 году, работая в типографии «Товарищества И. Д. Сытина», Есенин познакомился с Анной Изрядновой [57] , которая в 1914 родила ему сына Юрия [58] .

57

Анна Романовна Изряднова (1891–1946) – первая гражданская жена русского поэта Сергея Есенина.

58

Юрий Сергеевич Есенин (1915–1937). Мать – Анна Романовна Изряднова. Окончил вакационный техникум, работал в КБ А. Туполева. Характером был в отца. За смелые высказывания против существующего порядка его, 22-летнего парня, арестовали. В 1937 году расстреляли.